Коммуна, или Студенческий роман - Соломатина Татьяна Юрьевна - Страница 41

– Буэ!

Звук повторился. Тоху рвало. Ему-то казалось, что блюёт он тихо, интеллигентно и совсем-совсем незаметно. Но увы, в объективной реальности, которая не меняется просто потому, что у неё нет сознания и ей глубоко плевать на наши ощущения, всё выглядело и звучало несколько иначе.

Проблевавшись, Тоха не успокоился. Потому что любой интеллигентный человек знает: внезапно намусорил – убери! И Тоха стал, как ему казалось, тихо и осторожно (то есть очень громко и очень медленно – и оттого ещё громче) вырывать страницы из весьма форматного учебника нормальной физиологии. Плотные такие, добротные страницы. С хрустом. Во внезапно наступившей тишине раздавался только треск бумаги. Надрав страниц, Тоха бухнулся под парту и стал ими размазывать по полу то, что он туда прежде изверг.

– Вы! – вдруг вскочила Эмма Вячеславовна. – Как вы смеете!.. Как вы смеете!.. – Она никак не могла придумать, что же такое они смеют, а чего, как последние дураки, никак не смеют. – Как вы смеете портить библиотечную книгу! – наконец-то взвизгнула Эмма.

– Эмка, ну ты чо! – сказал ей Тоха из-под стола. – Я ж не свинья. Я ж должен слегка прибраться. Не, ну пара закончится, я помою как положено. Я ж не хотел мешать занятию, а ты!.. Кстати, Эмка, а ты чо сёдня вечером делаешь? – всё так же из-под парты поинтересовался Тоха.

Этого Эмма уже не выдержала. Она схватила журнал и с воплем: «Я напишу рапорт в деканат о том, что ваша группа сорвала занятие!» – покинула класс.

– Атриовентрикулярный! – выкрикнул ей вдогонку Примус. – Я смог! Атриовентрикулярный! Вот! Атриовентрикулярный!

Эмма Вячеславовна действительно написала рапорт в деканат с просьбой отстранить её от занятий с седьмой группой второго курса первого лечебного факультета. И преподавать у них нормальную физиологию стал доцент, доктор наук Владимир Николаевич Глухов. Упёртое занудное исчадие, большой знаток нормальной физиологии. Абсолютно равнодушный как к студентам, так и к студенткам. Человек-конспект.

– Если сегодня не сдашь, я тебе свой конспект отдам. Вот так вечер и проведём. Я за мытьём унитаза и окон. Ты – за изучением нормальной физиологии. Учиться-то надо, мой дорогой и любимый Кроткий. – Полина обняла его руками за шею, и его надутости, разухабистости, взрослости и прочие характерологические особенности все куда-то ухнули. – Спасибо за кофе. Это моё самое любимое время. Тут. С тобой. Вот такое, знаешь, счастье, счастье, счастье. Я всегда так жду этого, а это всегда так быстро заканчивается… Наверное, это то, что я буду помнить всю жизнь, где бы я ни была.

– Мы можем прожить всю жизнь вместе, и тебе не обязательно будет это помнить. Потому что это будет всё время.

– Ну, всё время у нас с тобой бульвара под боком не будет. А мне хорошо вот так вот, именно в этой картинке, где и ты, и кофе, и сигарета, и вид на портовые краны, и наша болтовня, – она отстранилась. – И нет тут ни прошлого, ни будущего – только настоящее. Как в живописи, понимаешь?

– Шалопайка ты! Примуса наслушалась!

– Да, с Примусом мне легче. Мы с ним иногда говорим на одном языке. Точнее, он говорит именно то, что я думаю, но не могу сформулировать. Ерунда, короче. Ты на такое внимания не обращаешь. Пошли учиться!

Вадим выплеснул остатки жижи с гущей из крышки, закрутил термос, кинул в сумку, закинул свой баул на плечо, взял Полину за руку и потащил её в переулок, ведущий на Короленко. До занятий оставалось пять минут. Как раз добежать, раздеться, надеть халаты…

«Слава богу, сапоги он не заметил! Впрочем, он многого не замечает. Да и какая разница, что он замечает, а что нет? Да и какое право он имеет замечать?!»

Полина была не права. Всё Вадим замечал. Ну, сапоги и сапоги. Меньше знаешь, крепче спишь. Мама с папой купили. Ага. Полина мама, с которой он уже был знаком, вот так вот взяла и купила своей дочери такие сапоги. В Милан, поди, сгоняла. И на тринадцатую зарплату Полиного папы купила ей там итальянские сапоги, ха-ха!

– Полина! Ты и так свет очей моих, а сегодня аж слепит, как сварка! Отчего бы это?! Дай рассмотрю! Поворотись-ка, сынку! Ах, какие роскошные сапоги! – завидев парочку, вместо «здрасьте» завопил Примус, ошивавшийся у главного корпуса. – Где взяла?

– Где взяла, там уже нет!

– А почему покраснела? – не отставал Примус.

– Холодно потому что! Пошли уже учиться.

– Пошли, – согласился Примус. И, прищурившись, вдруг огорошил: – Скажи мне, Полина Александровна, а тебе нравится имя…

Глеб

Занятия у студентов первого курса начались двадцать пятого октября.

Надо было нагонять программу. И пока что всё, кроме анатомии, биологии, химии-физики и прочих наук, плотность впихивания коих сильно возросла из-за откушенного колхозом от учёбы времени, отошло на второй план. Во всяком случае, для Полины Романовой.

Мама, как ни странно, встретила её мирно. И даже почти тихо. Правда, после первой чашки чая…

Полина, отзывчивая дурочка, на попытки любви и нежности всегда реагировала волной доверия, забывая, что любая волна заканчивает свой бег, разбиваясь о бетонный мол. Мамочка сперва слушала с интересом, затем начала вставлять едкие замечания, а в конце концов, как и положено, разоралась. Сорвалась. Дочь не стала дожидаться коронного номера – «безопасное падение при лишении чувств». Как только мама начала перемещаться к окну – подальше от острого угла стола, Полина быстро встала и ушла в ванную комнату.

Балдея от давно забытого ощущения тёплой, чистой и в достаточном количестве воды, она не обижалась на мамино ехидство и не переживала. Ей впервые было до лампочки. Пожалуй, единственное, что занимало её мысли, был вожделенно комфортный, тёплый, ярко освещённый, с солидной толстой дверью туалет. Куда она после ванной и пойдёт. С интересной книгой. Как же она соскучилась по чтению! Даже, скорее, по сакральному времени для чтения. Как ни странно, в этой стране восемь из десяти человек воспринимают выражение «изба-читальня» однозначно. Интересно, откуда это повелось?.. А мама? Ну что мама? Мама и мама. У кого-то умнее, у кого-то глупее. У иных и вовсе нет. И ничего – все живы. Мама мамой, а у каждого отдельного человека своя отдельная человеческая жизнь!

«И это я только успела рассказать об условиях быта и бесконечно-подрядных томатах… Представляю, какой бы был концерт, коснись я чего-то большего…»

Полина улыбнулась.

«Неужели она никогда не была юной? Никогда не была влюблённой? Никогда не испытывала всего того, что испытываю я? Ну ладно, не я. Пусть не я. Мама сама настаивала и настаивает на том, что я неправильная. Но вот Вольша. Вольша-то – очень правильная. Но она не злая и не истеричная. Или та же Селиверстова, Нила… Остальные девочки. Неужели мама никогда-никогда не была похожа ни на одну из них? Да хотя бы на ту же Ирку… прости господи!»

Впрочем, все эти ерундовые мысли очень быстро покинули Полину Романову. Она с наслаждением отмылась, с удовольствием посидела в туалете с книгой и с невыразимым блаженством рухнула в чистое, свежее, накрахмаленное бельё, в свою собственную постель. Пыталась было поразмыслить о Ваде и о Примусе, о девочках и вообще, но не успела – уснула.

Уже через пару дней Полина перестала принимать ванную-туалет-постель как высшую благодать. Что лишний раз свидетельствует о том, что «венец природы» – совершенно бесчувственная чурка, и кинь его хоть на лесоповал, хоть во дворец – некоторое время на адаптацию – и он уже снова как у себя дома. По-моему, величайшая безалаберность со стороны Бога – поставить человека во главе пищевой цепочки. Похоже, творение не оценило усилий Творца.