Роковая перестановка - Вайн Барбара - Страница 63

— Кэтрин, — повторила Зоси, когда он ей все рассказал. — Кэтрин мне нравится больше, чем Николя.

Ребенок, кажется, улыбался ей. Он вел себя очень тихо, просто спокойно таращил глазки. Большие, голубые, они не двигались из стороны в сторону, их взгляд был устремлен на лицо Зоси. Эдам вслух зачитал подробное описание люльки — кремовая с белым, кремовая клетчатая подкладка, льняное бело-розовое одеяльце и выполненный в лоскутной технике пастельных тонов матрас. Интересно, спросил он себя, почему все, кто проходит мимо, не заглядывают в машину, не видят люльку и не бегут в полицию.

Упало несколько капель дождя, очень редких, каждая с большую монету. Они восприняли этот редкий дождь с удивлением, даже с любопытством. Дождей давно не было, и сейчас он казался необычным явлением.

— Тут написано, что ей чуть больше трех месяцев, — сказал Эдам, когда они тронулись в обратный путь.

— Очень мало, правда? Трудно представить себя трехмесячным. — Зоси сидела на заднем сиденье вместе с Кэтрин. Она достала ее из люльки и держала на руках. — У меня родилась маленькая девочка. Я не говорила тебе об этом, а? Самое забавное, что я к ней чувствую то же самое, что и к моей маленькой девочке, абсолютно то же самое, без какой-либо разницы. Знаешь, Эдам, пройдет немного времени, и мы забудем, что она не наша.

Эдам ничего не сказал. Было бы гораздо лучше, если бы газета дала побольше информации, а вот плохо было то, что там говорилось об «общенациональных поисках» Кэтрин Ремарк. Ему совсем не понравилось, как это прозвучало. Нигде не упоминался водитель, который остановился у тротуара и посадил к себе в машину девушку в голубой майке и бело-голубой клетчатой юбке, после того как эта девушка, неся в руке люльку, перешла по пешеходному переходу Норт-Хилл. Наверное, никто ничего не видел.

В Отсемонде их ждала Вивьен. Она стояла на крыльце и ждала. Дождь так и не пошел, хотя небо все еще представляло собой движущуюся массу туч и в отдалении ворчал гром. Поднялся ветер и стал раскачивать и трясти деревья. Они еще не вошли в дверь, как она уже начала убеждать их, что ребенка надо вернуть, что его нельзя заносить в дом, что его нужно немедленно везти в Лондон.

Эдам был в полной мере согласен, однако знал, что, если он хочет осуществить задуманное, нельзя показывать свое согласие. Сердито глянув на Вивьен, он молча обошел ее. Руфуса нигде не было; наверное, он сидел в Кентавровой комнате. Так как ребенок разбудил Зоси на рассвете, а после она лишь немного вздремнула, девушка была сонной, зевала и по-детски кулачками терла глаза. Было около пяти, но казалось, будто уже стемнело. В комнатах царил почти зимний угрюмый полумрак, хотя было жарко и душно. Днем они закрыли все окна, испугавшись надвигающейся грозы, и сейчас Эдам отправился их открывать.

Наверху в Комнате игольницы он нашел Зоси. Она крепко спала, вытянувшись на кровати, а рядом с ней, не в люльке, а на матрасе и головой на ее ладони, лежала малютка Кэтрин Ремарк и тоже спала. Эдам наклонился и осторожно поцеловал Зоси в лоб. Он словно хотел разбудить ее, таким вот способом помешать самому себе предать ее. Но она не проснулась. Однако поцелуй помог ему в достижении цели, потому что он потревожил девушку; она тихо захныкала, повернулась к стене и убрала руку из-под головы ребенка.

Эдам взял малышку, положил ее в люльку и понес по коридору к Кентавровой комнате. Никто из них никогда не заходил в комнаты других. Странно, почему так сложилось? С их стороны это было своего рода благонравным, старомодным и неожиданным уважением к уединенности. Эдам не знал, следует ему постучаться или нет; ему надо было поговорить с Руфусом, попросить у него разрешения взять «Юхалазавр», чтобы отвезти ребенка в Лондон. Было бы здорово, если бы Руфус сам отвез его и ребенка. Так, держа люльку, он нерешительно топтался у двери. Потом все же постучал, но ответа не последовало. Он открыл дверь и заглянул внутрь. Комната была пуста, постельное белье валялось на полу, окна были распахнуты.

Эдам посмотрел на репродукцию картины Беклина, на «Кентавра в кузнице», и впервые заметил, что в толпе любопытных зевак, сбежавшихся поглазеть на человека-лошадь, которому нужно подковать копыта, стоит женщина с младенцем на руках. Он отвернулся. Надо искать Руфуса, причем быстро. Может оказаться, что тот отправился в паб.

Он шел по коридору, прикидывая, куда бы отвезти ребенка. Лучше всего оставить его на ступеньках церкви или какого-то другого общественного здания. Естественно, если не начнется гроза. Нет, надо придумать, как бы оставить его в укрытии.

Насколько он помнил, в это время дня в доме никогда не было так темно. Хотя Эдам бывал здесь зимой, и тогда было значительно темнее. Ему вдруг стало неуютно при мысли, что вот тут, у черной лестницы, Зоси видела призрак Хилберта… ну, говорила, что видела. Конечно, никакого призрака не было — была Вивьен, которая распахнула дверь Комнаты смертного ложа и снова набросилась на него.

— Ладно, сегодня вечером ребенок едет обратно, — сказал он. — Только не приставай ко мне. Мне нужно придумать, как это сделать.

Куда она потом делась? Как получилось, что он пришел на кухню один и нашел там Шиву, который сидел за круглым столом и сосредоточенно читал историю похищения Кэтрин Ремарк? Эдам не помнил. Не получилось у него, как он ни старался, пока прощался с тещей и тестем, пока готовился к объяснениям с Энн по поводу его молчания и «грубости», вспомнить, где был Руфус. На «Юхалазавре» он не уезжал, так как в кухонное окно было видно машину, припаркованную перед домом. Наверное, сидел в гостиной, где пил, как он выражался, «порцию льготного времени», а еще и «секретную порцию», о которой, как он думал (по какой-то совершенно дикой наивности), никто не знает.

Шива поднял голову, увидел люльку и в очень простой форме изложил Эдаму свою идею. При этом он улыбался, а вид у него был проказливый.

— Мы не можем так поступить, — сказал Эдам.

— Почему? У тебя есть фамилия, адрес, все. Для них это будет как гора с плеч, облегчением.

— Не знаю, — проговорил он. — Не знаю.

Но он знал.

Эбигаль проснулась и заплакала, когда Эдам уже ложился в кровать. Он встал, поменял ей подгузник, напоил ее из бутылочки апельсиновым соком, хотя Энн всегда говорила, что это неправильно, что тем самым он поощряет плохие привычки, что это вредит зубам, но у нее сейчас только один зубик. Все это время он думал о том, что случаи, когда он исполняет эти простые родительские обязанности, немногочисленны, их можно по пальцам пересчитать. Укладывая ее обратно в кроватку, Эдам вдруг увидел личико Кэтрин — младенческое, крохотное, хрупкое, с остекленевшими глазами. Он быстро отвернулся, зажмурился. Открыв глаза, увидел собственного ребенка, который мгновение мрачно смотрел на него, а потом одарил лучезарной улыбкой.

В ночи, которая на окраинах никогда не бывает темной, он выслушивался в ровное дыхание Энн и тихое неравномерное пощелкивание. Все это больше не раздражало Эдама. Вероятно, этими звуками его наказывали за то, что он согласился на предложение Шивы. В ту ночь все нереальные идеи свелись к одной. В такой поздний час легко поверить, что эти тихие звуки издает душа мертвого ребенка. Или, если у человека есть представление о вине и страхе, что Энн никогда не издавала эти звуки, что это были вообще не звуки, что они не существовали, что его напуганное воображение оживило их в памяти после той ночи десять лет назад, когда наконец-то пошел дождь и похолодало. Когда Эдам лежал и слушал шум дождя, который то ослабевал, то усиливался, а потом — дыхание ребенка, периодические, довольно громкие пощелкивания, хныканье, казавшееся преддверием плача, который так и не начинался.

Эдам вспоминал и не спал. Он знал, что не заснет. Сейчас тоже шел дождь, мерзкая зимняя морось. В памяти возник шепот того дождя. В ту ночь они забыли закрыть окно, а утром обнаружили лужу на широком дубовом подоконнике. Обнаружили они не только это.