Одиссей покидает Итаку - Звягинцев Василий Дмитриевич - Страница 101

Я спускался в глухую полночь с малого крыльца, проходил через Ивановскую площадь, по наклонным аллеям спускался к Тайницкому саду и медленно прогуливался по его аллеям, глядя через зубцы стен на мигающее тусклыми огнями Зарядье. А в уме набрасывал политическое завещание. Такое, чтоб вернуться к идеям свободы, чтоб никто больше не смог повторить сталинский вариант.

Потом я изложил «Завещание» на бумаге для одновременного опубликования его во всех газетах, по радио, на съезде партии и сессии Верховного Совета, через персонально верных мне людей.

…После заседания Ставки я с Берестиным стоял у парапета Кремлевской стены и говорил с ним так, будто не надеялся больше встретиться.

– Старик, – отвечал мне Алексей. – Наверняка мы с тобой слишком хороши для этого мира. Ты бы знал, товарищ Сталин, какая огромная инерция. Я считал себя резким парнем, но, ей-богу, мне муторно жить. У меня уже не хватает воли. Я читал книги, но раньше не верил! Мне казалось, что можно убедить и увлечь любого, если все правильно рассказать. Но я увидел, что нет. Что люди, которым положено быть умными и честными по положению, являются или идиотами, или саботажниками. Им лучше сталинская пуля и палка, чем моя свобода, демократия и ответственность. Я вызываю к себе первого секретаря обкома и говорю, что нужно делать. А он мне начинает плести санкционированные тобой благоглупости. Я говорю: какая тебе пятилетка, через неделю немцы твой хлеб жрать будут, а он: товарищ Сталин не допустит. Я их не то что смещать, я их завтра пересажаю всех на окружную гауптвахту!

– Ну и давай, – говорю я ему.

– Трудно, – отвечает Алексей. – Они все же наши люди. Смотрю я на него и знаю, что в тот раз он геройски погиб, отстреливаясь от танковой дивизии СС из именного «ТТ»… А другой, знаю, Власову пойдет служить. И что с ним сейчас делать? Повесить в гараже или оставить как есть, только отправить в глубокий тыл и, лишив возможности предать, позволить стать Героем Труда?

– Да, – говорю, – достали они тебя. А мне, думаешь, легче? Как только сталинский террор закончился, все такие смелые стали, только и норовят спасти сталинизм от товарища Сталина. Да еще и пришельцы…

Вкратце описал ему историю со снами. И свои планы.

– Все верно, – говорит. – Если что – отдай власть мне. Или Жукову. Только не политикам. И я, и ты знаем им цену. Я не выношу американцев, но их политическая система двести лет спасает от диктатуры…

– А сам диктаторских полномочий просишь.

– Только на военное время. А потом пусть по-твоему.

– Если ты захочешь власть сдать… Кстати, не думал, как потом жить будем? Если домой вернемся? После такой власти – и опять никто! Приятно будет доживать пикейным жилетом?

Он засмеялся.

– Ничего. Как-нибудь. За себя я спокоен. Опять картины писать буду. А ты фантастический роман соорудишь – в американском стиле. «Человек, который был Сталиным»…

Посмеялись. Он достал из кармана бриджей серебряную фляжку граммов на триста, протянул мне.

– Попробуй, из графских подвалов. Бочковой коньяк.

– Ты не много пить стал? – спросил я.

– Нет, отнюдь. Даже наркомовскую норму не выбираю. Но стрессы снимаю. Черчилль вон всю жизнь в пять раз больше пил – и алкашом не стал. Так что за меня не бойся… Помнишь, что товарищ Сталин по этому поводу писал? В «Книге о вкусной и здоровой пище», издания 1951 года?

– Помню.

– Андрей, – сказал он, отдышавшись и закурив. – У меня с Жуковым серьезные разногласия. Я предлагаю в первый день войны ввести в промежуток между группами армий «Юг» и «Центр» корпус кавалерии и танковую дивизию в глубокий рейд по их тылам. Рубить коммуникации, сеять панику и так далее.

– А он?

– А он возражает. Представь – десять тысяч кавалерии и полтысячи танков в глубоких немецких тылах. Во вторых эшелонах групп армий. Там ведь почти не останется подвижных соединений. Две-три недели они смогут гулять там, как хотят. И даже, если не вернутся, наворочают такого, что на фронте и две армии не свершат! Я спланировал для них прорыв до Варшавы. По-ковпаковски. По лесам, втихаря, ночами. Придадим им поляков из пленных, коммунистов… Ковпак сходил до Сана и Вислы, стал дважды Героем. А чем регулярная кавалерия и танки хуже крестьян? Доватора можно на это дело назначить.

И тут мне вдруг разговор наш показался сценой из любительского спектакля. Вот бы отключиться от всего, сбрить усы и пойти с Алексеем в знакомый кабачок в подвале на Пушкинской. Мне будет хорошо. Но без усов меня не поймут. Я попался, я в тисках формы, как живой бог, как очередное воплощение Будды…

– Слушай, командарм, – сказал я Алексею, – давай я не буду сегодня больше Сталиным. Я устал. Хоть сегодня, в последний раз.

Глава 7

А июнь все быстрее скатывался к своему самому длинному дню и самой короткой ночи. Но для Берестина уже исчезло это разделение суток на день и ночь, остался один бесконечный рабочий день, прерываемый случайным, как и где придется, отдыхом. Приходилось все самому контролировать, и тащить за шиворот, и бить мордой об стол, и срывать в приступе священной, какой-то петровской ярости кое с кого петлицы, совершая обратный процесс – из генералов в комбаты, потому что разучились многие работать самостоятельно и творчески, а многие изначально не умели, воспитанные в роковое последнее десятилетие, а иные и не хотели – рискуя, но ожидая, что может и обратно все повернуться.

Но дело тем не менее шло, и все чаще Берестин думал, что, пожалуй, он успел и теперь даже без него – обратного хода нет, война пойдет по-другому.

На легких «Р-5» или «У-2» командарм носился по всей гигантской площади округа.

…По узкой, но хорошо укатанной и посыпанной щебнем дороге его провели через линию отсечных позиций второй полосы обороны.

Здесь должны были сойтись острия танковых клиньев второй и третьей танковых групп немцев и, соединившись, рвануть на оперативный простор, по кратчайшему направлению к Москве.

То, что Берестин видел, его устраивало. Шесть линий хорошо оборудованных окопов, орудийные дворики и танковые аппарели, соединенные ходами сообщения, обеспечивали надежный и скрытый маневр силами и огнем, промежутки между позициями хорошо фланкировали, лес на сотни метров в глубину подготовлен к сооружению завалов на танкодоступных направлениях, размечены сектора обстрела и составлены огневые карточки и таблицы на каждое орудие. Прорыв такой обороны даже у хорошо подготовленного врага займет не одни сутки.

Берестин со свитой, своей и из местных командиров, миновал окопы боевого охранения. Лес кончился, открылась пологая, чуть всхолмленная равнина, покрытая редким кустарником, пересеченная несколькими ручьями и поблескивающими в зарослях осоки не то озерцами, не то болотцами. На западе, примерно в километре, поднималась гряда холмов.

По карте Берестин знал, что и как здесь размещается, но на местности видел впервые.

До холмов они домчались в минуты.

– Справа и слева минные поля, – сообщил саперный подполковник. – Три линии через сто метров, и все пристреляны.

От площадки у подножия холма, перед которой машины стали, вела вверх бетонная лестница, заканчивающаяся массивной железной дверью. У двери стоял часовой. Потом они шли длинными бетонными коридорами, тоже с железными дверьми по сторонам, и вышли в конце концов в тускло освещенный пасмурным дневным светом капонир. В центре на вращающейся металлической платформе грузно прижималась к смазанным тавотом рельсам длинноствольная пушка солидного калибра.

Старший лейтенант в рабочем флотском кителе, увидев сияющую нашивками и петлицами процессию, отчаянно выкрикнул «Смирно!» и кинулся рапортовать.

– Орудие, конечно, не новое, – извиняющимся тоном сказал оказавшийся тут же морской полковник – командир боевого участка, – но мощное. Восьмидюймовка системы Канэ, дальнобойность сто кабельтовых, то есть почти девятнадцать километров, вес снаряда четыре пуда…