Одиссей покидает Итаку - Звягинцев Василий Дмитриевич - Страница 32

32

Воронцов вошел веселый, с букетом метровых фиолетовых гладиолусов и, увидев Наташу, округлил глаза.

– Натали! Сражен наповал! Ничего ослепительнее я в жизни не видел последние пятнадцать лет. Позвольте, мадам, предложить вам руку и увлечь за собой на поиски приключений, кои ждут нас за пиршественным столом…

– Ну, Воронцов… – покачала она головой снисходительно, – ты все такой же. Что с тобой поделаешь… – И не удержалась: – А я уж было подумала, что ты передумал.

– Как можно? Пока Воронцов жив – он держит слово. Ты извини, я совсем быстренько переоденусь и побреюсь, если ты не против. Рядом с такой женщиной я не могу выглядеть как биндюжник… – Он взял ее руку, провел ладонью по своей щеке и на секунду прижал к губам.

…Воронцов смотрел на Наташу, сидящую напротив, и на ее отражение в зеркальной стене, к которой был вплотную приставлен столик, смотрел и чувствовал, что заноза, много лет сидевшая в сердце, то месяцами не дававшая о себе знать, а то без видимых причин начинавшая вновь шевелиться, вызывая саднящую боль, теперь исчезла.

Никогда у него не было так легко на душе. Несмотря на все происшедшее сегодня с Левашовым и на то, что еще ждет его, всех их, в недалеком будущем.

«Довлеет дневи злоба его». А все посторонние мысли и дела – завтра. Вообще все – только завтра.

Достаточно того, что Левашов благополучно добрался до своих друзей. Аггры там скорее всего его не найдут, есть у Олега по этому поводу какие-то свои специальные соображения, будем надеяться – основательные.

А он, Воронцов, хочет сейчас только одного – смотреть на Наташу, говорить с ней, танцевать, наливать в ее бокал пузырящееся шампанское и благодарить судьбу. Как там у Тютчева: «На мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной…» А может, не совсем так, и не у Тютчева, а совсем даже у Пушкина, он не помнил точно. Сентиментальны его мысли и желания, глупы и примитивны? Ну и пусть. Ему хорошо. Наташа с ним – вот что важно…

Он читал ей стихи. В основном Гумилева, три книжки которого купил лет десять назад по случаю – с рук – в Ленинграде и с тех пор считал, наравне с Лермонтовым, лучшим из русских поэтов.

– Вот ведь ерунда какая, – говорил он. – Кого только у нас не печатают. Антисоветчика Бунина, крепостника Фета, феодалов всяких и рабовладельцев, иностранцев – само собой, далеко не марксистов, а Гумилева – нет. Никто уже и не помнит, когда его расстреляли и за что, участвовал он в заговоре или нет. Темное дело. Цветаева вон какие стихи белогвардейские писала – «Лебединый стан», и ничего. Великая поэтесса. Савинкова помиловали, а уж тот действительно враг был… Бред в буквальном смысле. Или нечистая совесть…

И снова читал.

Наташе было все равно. Гумилев ее не интересовал, но ей приятно было слушать Воронцова, и она поддерживала разговор.

– А мне кажется, что он слишком манерен. Позер, я бы сказала. Красивостей чересчур…

– Значит, я тоже такой, потому что мне именно это в нем нравится. Будто я сам все написал. Ну, разве не великолепно?

Застонал я от сна дурного И проснулся тяжко скорбя: Снилось мне – ты любишь другого И что он обидел тебя…

Впрочем, если не нравится – брошу.

Расскажи еще что-нибудь о себе. Как ты жила, что интересного с тобой случилось…

Подтянутый, как кайзеровский офицер, официант, облаченный к тому же, волею общепитовского начальства, в черную пару с серебряными лампасами и витыми шнурами на плечах, то и дело возникал у столика, что-то убирал, добавлял, переставлял, очевидно, должным образом сориентированный метрдотелем; его подчеркнутая предупредительность наглядно подтверждала роль материальных стимулов в сфере обслуживания, но раздражала Воронцова, потому что все время прерывала нить разговора.

Наташа говорила тихо и грустно:

– Я ведь тоже вспоминала тебя. Нечасто, – она старалась быть искренней. – Когда мне тоже бывало плохо. Очень мы были глупые тогда… – вздохнула она.

«Кто глупый, а кто и нет…» – подумал Воронцов. Она словно уловила его мысль.

– Не думай обо мне слишком плохо. Ты тоже виноват. Ты был… не в меру деликатен тогда. А надо было вести себя решительней. Вот как сегодня. И никуда я от тебя не делась…

«Чудо как здорово. – Воронцов с трудом сдержал улыбку. – Посмертный инструктаж, можно сказать…»

Он прикрыл ладонью ее лежащую на столе руку.

– Оставим это. Все было правильно, наверное. Пойдем лучше потанцуем.

Когда они вернулись, места их были заняты. Парень лет около тридцати, поразительно похожий одновременно на артистов Ливанова и Тихонова, когда они были в соответствующем возрасте, сидел на Наташином стуле и рисовал ручкой ножа узоры на крахмальной скатерти, а другой, человек годами ближе к пятидесяти, толстый, носатый, с неухоженной седеющей бородой, но в безупречном синем костюме, опирался локтем о стол и с радушной улыбкой смотрел на приближающегося Воронцова. У Дмитрия захолодели пальцы рук, и он отчетливо ощутил тяжесть «беретты» во внутреннем кармане пиджака.

– В чем дело? – спросил он как можно вежливее у старшего. Тот с готовностью поднялся, старорежимно шаркнул ножкой.

– Простите великодушно, что позволил нарушить ваше уединение. Но если позволите – буквально на пару слов. Дело совершенно неотложное.

Он сделал жест рукой, его спутник тоже подскочил, согнулся в талии, пропуская Наташу на ее место, и пересел на стул Воронцова.

– Мой товарищ пока займет вашу даму, а вас я попросил бы отойти в сторонку. Хотя бы на лестницу или в курительную…

Дмитрий поймал недоуменный взгляд Наташи. Кивнул ей небрежно-успокаивающе.

– Я сейчас, Натали.

В холле неожиданный собеседник указал на кожаный диван в углу.

– Итак? – поинтересовался Воронцов, извлекая из протянутой ему пачки длинную черную сигарету с серебряным ободком, а перед глазами вдруг всплыла сцена фильма из нэповской жизни – стрельба в ресторанном зале, визг женщин, звон стекол, прыжок в окно и отчаянный бег по крышам. Увы, не те времена, не тот этаж, и вообще тут другой случай, судя по всему.

– Мы, видите ли, разыскиваем известного вам Олега Левашова. У нас с ним в Одессе были свои дела, а встретиться перед его отъездом не удалось. Ну, сами знаете, как бывает… – В произношении этого странного человека, только что безукоризненно русском, вдруг отчетливо зазвучал классический, литературно-фольклорный акцент. – И вот нам стало известно, что вы его близкий друг, вы с ним виделись ночью, так не могли бы вы помочь нам его отыскать?

– Виделся. Эт-точно. И ночевал. Пока не нашел более подходящего места. – Воронцов принял предложенные условия игры. – Восхищен вашими способностями. Найти человека в Москве… Я себя подразумеваю. Это надо уметь. Вам бы ваши способности сразу по назначению употребить. Неужто Олега труднее разыскать, чем меня? А я тут проездом. И ждут меня, как видели… ничем не могу помочь.

– Не надо, – увещевающе сказал мужчина. – Не держите меня за мальчика. Вы же его подвозили сегодня…

– Ну, раз вы даже про это в курсе, так должны знать, где и как мы расстались и что я делал после этого. Нет?

– Знаем. А дальше?

– А дальше я здесь, а он… Я же не хирург, как у вас в Одессе говорили. Во времена Бабеля. – Он позволил себе этот маленький подкол. Чтоб не забывались. – Человек попросил, я подвез. У него свои дела, у меня свои. Если б у нас были другие планы, мы бы в другом месте и оказались. А так… Вы мою спутницу видели? На кой мне, простите, ляд, знать и думать про что-то другое? Олег, допустим, тоже свои вопросы сейчас решает. Мне он станет нужен – я позвоню. И наоборот. Ву компрене?

– Это все, что вы имеете сказать? – голос «одессита» был так же ровен и даже ленив.

– Абсолютно. Сами посудите…

– Жаль. Искренне и глубоко. Выходит, не помогли вы нам.

– К сожалению. Вам бы сразу, – Дмитрий решил оставить последнее слово за собой, – не за мной ехать, а за ним смотреть. Делов-то – догнать человека в метро. Эскалатор один, направлений всего два. Я бы догнал, если б потребовалось.