Черная метка - Корнуэлл Патрисия - Страница 67

– Что нам делать, док? Что же нам делать?

– Он хотел, чтобы мы вместе поужинали, вспомнили его, поссорились и поплакали, совсем как сейчас, – пробормотала я, и слезы катились по моему лицу. – Он знал, что мы сцепимся, будем обвинять друг друга и ругаться. Ведь у нас нет другого способа дать выход эмоциям и продолжать жить дальше.

– Да. Похоже, он про нас все знал наперед, – согласился Марино. – Думаю, так оно и есть. Словно Бентон предвидел, что произойдет и как мы будем себя вести.

– Он понимал меня, – прошептала я. – О Господи! Он действительно понимал меня. Чувствовал, что мне будет хуже всех. Я не жалуюсь. Я не хочу жаловаться! Я научилась терпеть после смерти отца, потому что жаловаться – значит вновь пережить все это, и тогда придется слишком много переживать. Мне казалось, будто я высохла изнутри, как желтый стручок с гремящими внутри горошинами. Мои засохшие чувства тоже сморщились, стали такими мелкими... Внутри меня пустота, Марино. Не думаю, что когда-нибудь смогу успокоиться. Наверное, было бы лучше, если бы меня уволили. Или я сама ушла с работы.

– Этого не будет, – заявил Марино.

Я не ответила, тогда он встал и закурил, меряя шагами комнату.

– Хочешь есть?

– Мне нужно немного поспать, – сказала я.

– Может, лучше прогуляться где-нибудь?

– Нет, Марино.

Я отключилась с помощью снотворного и на следующее утро еле встала с тяжелой, затуманенной головой. Взглянув в зеркало в ванной, увидела измученное лицо, распухшие глаза. Плеснула на себя холодной водой, оделась и в семь тридцать села в такси, на сей раз без помощи Интерпола.

Институт судебной медицины, трехэтажное здание из красного кирпича и шероховатого известняка, находился в восточной части города. Скоростная дорога отделяла его от Сены, которая сегодня была янтарного цвета. Такси остановилось у ворот, и я прошла через небольшой красивый платановый парк с клумбами, засаженными примулами, анютиными глазками, ромашками и полевыми цветами. Молодая пара, обнимающаяся на скамейке, старик, выгуливающий собачку, казалось, не замечали запаха смерти, сочившегося сквозь оконные решетки института и черную железную входную дверь.

Руфь Стван была известна своей необычной системой, которую ввела в обиход. Когда убитые горем родственники входили в здание, их встречали участливые дежурные медсестры и провожали к врачам. Одна из таких медсестер подошла ко мне и повела по выложенному плиткой коридору, где в синих креслах ждали своей очереди судмедэксперты. Из медицинских терминов, которыми они перекидывались, я поняла, что этой ночью кто-то выбросился из окна.

Я шла за своим молчаливым проводником мимо небольшого похоронного зала с витражами, где супружеская пара оплакивала маленького мальчика, лежащего в открытом белом гробу. Здесь с мертвыми прощались совсем по-другому. В Америке попросту не было ни времени, ни средств на похоронные залы, часовни и оплакивание покойных: у нас каждый день в морги поступали жертвы перестрелок и о мертвых почти никогда не думали.

Доктор Стван работала в прозекторской, "Salle d'Autopsie", как значилось на табличке, укрепленной на автоматически открывающейся двери. Когда я вошла, мной вновь овладела тревога. Мне не следовало сюда приходить. Я не знала, что сказать. Руфь Стван взвешивала легкое, ее зеленый халат был забрызган кровью, на стеклах очков тоже виднелись капельки крови. Я поняла, что она работала над трупом мужчины, выбросившегося из окна. Его лицо было вмято, губы содраны до кости, большие берцовые кости вбиты до уровня бедренных.

– Подождите, пожалуйста, минутку, – обратилась ко мне доктор Стван.

В прозекторской лежали еще два трупа, работающие с ними врачи были одеты в белые халаты. Они распиливали череп электрической пилой, и ее визжание заглушало звук громко льющейся из крана воды. На школьной доске были написаны имена и номера трупов. Доктор Стван была живой, энергичной крупной женщиной со светлыми волосами, чуть старше меня. Я припомнила, что, когда мы были в Женеве, она ни с кем не общалась.

Доктор Стван закрыла простыней не исследованный до конца труп и стянула перчатки. Направляясь ко мне уверенными твердыми шагами, она развязывала на спине халат.

– Как дела? – спросила она.

– Трудно сказать, – ответила я.

Если ответ и показался ей странным, она не подала виду.

– Пожалуйста, идите за мной. Мы поговорим, пока я буду приводить себя в порядок. Потом выпьем кофе.

Она провела меня в небольшую раздевалку и кинула халат в корзину для белья. Мы обе вымыли руки дезинфицирующим мылом, а она, кроме того, помыла им лицо и вытерлась жестким синим полотенцем.

– Доктор Стван, – начала я, – очевидно, что я приехала не для дружеской беседы или ради интереса к вашей системе судебно-медицинской экспертизы. Мы с вами обе понимаем это.

– Разумеется, – ответила она, встретив мой взгляд. – Я не слишком подхожу для светских визитов. – Она слегка улыбнулась. – Да, мы виделись в Женеве, доктор Скарпетта, но не общались. Действительно досадно, тем более там было мало женщин.

Она говорила, пока мы шли по коридору.

– Когда вы позвонили, я знала, о чем пойдет речь, потому что это я попросила вызвать вас сюда, – добавила она.

– Вы заставляете меня волноваться, – произнесла я. – А мне в последнее время приходится нервничать достаточно часто.

– У нас одна цель. Если бы вы были на моем месте, я бы приехала к вам, понимаете? Я бы стала убеждать вас, что это необходимо прекратить и нельзя допустить продолжения подобного. Мы не можем позволить, чтобы умирали женщины. Сегодня в Америке, в Ричмонде. Этот Оборотень – чудовище.

Мы вошли в ее кабинет, где не было окон и всюду лежали груды папок, журналов и рассыпанные стопки листков с заметками. Она подняла трубку и, набрав внутренний номер, попросила кого-то принести кофе.

– Прошу вас, устраивайтесь поудобнее, если найдете место. Я бы с удовольствием убрала бумаги, но мне некуда их сложить.

Я придвинула стул поближе.

– В Женеве я чувствовала себя не в своей тарелке, – сказала она, закрывая дверь. – Причиной отчасти является здешняя французская система. Здесь судебно-медицинские эксперты абсолютно изолированы; это не изменилось, пока я работаю, скорее всего так и не изменится. Нам не разрешают делиться сведениями, и это не всегда плохо, потому что мне нравится работать одной.

Она закурила.

– Я составляю список повреждений, а полиция при необходимости рассказывает о случившемся. Если преступление требует особого отношения, я сама разговариваю с магистратом и, возможно, получаю то, в чем нуждаюсь, а нередко не получаю. Иногда, когда я поднимаю этот вопрос, мне не дают возможности проводить лабораторные исследования; понимаете, о чем я говорю?

– Значит, в каком-то смысле, – поняла я, – ваша работа заключается лишь в том, чтобы установить причину смерти.

Она кивнула.

– В каждом случае судья поручает мне определить причину смерти, и это все.

– Вы не занимаетесь расследованием?

– Не так, как у вас. И не так, как мне этого хотелось бы, – ответила она, выпуская дым. – Видите ли, проблема правосудия во Франции в том, что магистрат является независимым органом. Я никому не подотчетна – только назначившему меня судье. И только министр юстиции имеет право отозвать дело и передать его другому магистрату. Иначе говоря, если возникает проблема, у меня нет полномочий ее решить. Судья делает с моими отчетами все, что считает нужным. Если я говорю, это убийство, а он не согласен со мной, будет так, как он решил. И это не моя проблема. Это закон.

– Он может изменить отчет? – Меня возмутила сама мысль об этом.

– Именно так. Я одна против всех. Полагаю, вы тоже.

Мне не хотелось даже думать, насколько я одинока.

– Я убеждена, что у нас возникнут большие неприятности – особенно у вас, – если кто-то узнает о нашем разговоре, – сказала я.

Она жестом остановила меня. Дверь открылась, в комнату вошла та же молодая женщина, которая ранее сопровождала меня; она несла поднос с кофе, сливками и сахаром. Доктор Стван поблагодарила ее и сказала что-то по-французски, я не разобрала что. Женщина кивнула и тихо вышла, закрыв за собой дверь.