В объятиях смерти - Корнуэлл Патрисия - Страница 45

Интересно, почему это мне всегда попадаются места со сломанными подставками для ног? Вот у Марино она в идеальном порядке, подумала я, когда он, смачно зевнув, вытянул ее из-под сиденья. Он не предложил поменяться со мною местами. А жаль — я бы не отказалась.

— Итак, Ханту, когда он попал в психушку, должно было быть лет восемнадцать-девятнадцать, — сказал Марино.

— Да. Он лечился от тяжелой депрессии.

— Что-то в этом роде я и предполагал.

— Что ты имеешь в виду?

— Такие типы постоянно в депрессии.

— Какие типы, Марино?

— Достаточно того, что слово «гомик» не раз приходило мне в голову, когда я разговаривал с ним.

Слово «гомик» приходило Марино в голову каждый раз, когда он разговаривал с людьми не такими, как все.

Поезд беззвучно отошел от перрона, как корабль от пирса.

— Жаль, что ты не записала разговор на пленку, — сказал Марино, продолжая зевать.

— С доктором Мастерсоном?

— Нет, с Хантом. Когда он навестил тебя.

— Теперь в этом нет никакого смысла.

— Ну, как сказать. Мне кажется, что псих знал довольно много. Я бы чертовски хотел, чтобы он, так сказать, поболтался на грешной земле несколько подольше.

То, что Хант сказал в моей гостиной, было бы важно, если бы он был все еще жив и не имел алиби. Полиция перевернула вверх дном дом его родителей и не обнаружила ничего, что связало бы Ханта с убийствами Берил Медисон и Кери Харпера. Более того, в день смерти Берил Хант ужинал со своими родителями в их загородном клубе и сидел с ними в опере, когда был убит Харпер. Полиция проверила это — его родители говорили правду.

Наш поезд с тоскливым гудком громыхал на север.

— Эта чепуха с Берил довела его до ручки, — говорил Марино. — Если хочешь знать мое мнение, он был связан с ее убийцей до такой степени, что запаниковал и покончил с собой, пока не раскололся.

— Я думаю, более вероятно, что Берил вскрыла старую рану, — ответила я. — Это напомнило ему о его неумении строить отношения.

— Похоже, что он и убийца — слеплены из одного теста. Оба — неудачники. Оба — не способны завязывать какие-либо отношения с женщинами.

— Хант не был буйным.

— Может быть, он имел к этому склонность и боялся сам себя, — сказал Марино.

— Мы не знаем, кто убил Берил и Харпера, — напомнила я ему, — мы не знаем, был ли этот кто-то подобен Ханту. Мы совершенно этого не знаем, и у нас по-прежнему нет ни малейшего представления о мотиве. Убийцей запросто может быть кто-то типа Джеба Прайса. Или кто-то по имени Джим Джим.

— Джим Джим — вот кого нам не хватало, — съязвил Марино.

— Мне кажется, что сейчас мы ни от чего не должны отмахиваться.

— Ну, привет. Мы имеем дело с Джим Джимом, выпускником больницы «Вальгаллы» который теперь на полставки подрабатывает террористом, повсюду таская за собой оранжевое акриловое волокно. Обхохочешься.

Устроившись на своем сиденье и закрыв глаза, он пробормотал:

— Мне нужен отдых.

— Мне тоже, — сказала я. — Мне нужен отдых от тебя.

Вчера вечером Уэсли Бентон позвонил, чтобы поговорить о Ханте, и я упомянула, куда я собралась и зачем. Уэсли заявил, что ехать одной глупо, и был в этом непреклонен, перед его глазами плясали призраки террористов, «Узи» и «Глазеров». Он хотел, чтобы Марино поехал со мной. Я, может быть, и не имела бы ничего против, если бы это не превратилось в такое тяжкое испытание. Свободных мест в поезде, отправлявшемся в шесть тридцать пять, уже не было, и Марино заказал нам билеты на четыре сорок восемь утра. Я рискнула заехать в свой служебный кабинет в три утра, чтобы забрать пластиковую коробку, которая лежала в моем пакете. Я чувствовала себя совершенно измотанной физически, дефицит сна превысил пределы разумного. Чтобы отправить меня на тот свет, не нужно было никаких джебов прайсов. Марино, мой ангел-хранитель, избавит их от хлопот.

Другие пассажиры дремали, свет над их головами не горел. Вскоре, медленно и со скрипом, мы уже ползли через центр Ашленда, и я сочувствовала людям, живущим в чопорных белых каркасных домах, стоявших фасадом к дороге. Нас провожали темные окна и голые флагштоки на балконах, застывшие в приветственном салюте. Мы тащились мимо сонной парикмахерской, магазина канцтоваров, банка, а затем увеличили скорость, обогнув территорию городка колледжа Рендолфа Мекона с его георгианскими зданиями и подмерзшим легкоатлетическим стадионом, в столь ранний час перечеркнутым шеренгой разноцветных футбольных доспехов. За городом, на красном глинистом склоне начинался лес. Я откинулась на спинку, завороженная ритмом поезда. Чем дальше мы отъезжали от Ричмонда, тем спокойней я становилась, и, наконец, незаметно для себя задремала.

Я отключилась примерно на час, и когда открыла глаза, за стеклом поднимался голубой рассвет, и мы ехали вдоль Квантико-Крик. Вода, как расплавленное олово, волнистой рябью отражала солнечные лучи, раскачивая черные силуэты лодок. Я думала о Марке. Я думала о нашем вечере в Нью-Йорке и о давно минувших днях. После того загадочного сообщения, записанного на мой автоответчик, я не слышала от него ни слова. Я спрашивала себя, чем он занимается, и боялась узнать ответ.

Марино проснулся и сонно покосился на меня. Пожалуй, самое время позавтракать и покурить, не важно, в каком порядке.

Вагон-ресторан наполовину был заполнен клиентами из тех, что могли бы сидеть на любой автобусной станции Америки и чувствовать себя как дома. Молодой человек дремал под ритм чего-то, что играло в надетых на него наушниках. Усталая женщина держала извивающегося ребенка. Пожилая пара играла в карты. Мы нашли в углу пустой столик, и, пока Марино отправился за едой, я зажгла сигарету. Он вернулся, неся вполне приличный кофе и бутерброд в целлофановой упаковке с ветчиной и яйцом, единственным положительным свойством которого было то, что он горячий.

Марино зубами разорвал упаковку и кинул взгляд на пакет, который я поставила рядом с собой на сиденье. В нем находилась пластиковая коробка, где в сухой лед были упакованы образцы печени Стерлинг Харпер, пробирки с ее кровью и содержимое ее желудка.

— Как скоро это растает? — спросил он.

— У нас достаточно времени, если нигде не задерживаться, — ответила я.

— Кстати, о достаточном количестве времени — это именно то, что у нас как раз и есть. Ты не могла бы повторить еще раз ту дребедень, что рассказывала у Бентона — про сироп от кашля? Я почти спал, когда ты тараторила об этом прошлой ночью.

— Да, ты был полусонным, так же как и сейчас.

— Ты никогда не устаешь?

— Я так устала, Марино, что не знаю, выживу ли.

— Нет уж, ты лучше живи. Я, черт побери, не уверен, что доставлю этот ливер по назначению без тебя. — Он протянул руку за кофе.

С неспешной обстоятельностью лекции, записанной на пленку, я объяснила:

— Препарат для подавления кашля, который мы нашли в ванной комнате мисс Харпер, содержит в качестве активного компонента декстрометорфан — аналог кодеина. Если принимать его в ограниченных количествах, он безвреден. Это D-изомер некоего соединения, название которого тебе ничего не скажет...

— Ах, вот как? Почему ты думаешь, что мне это ничего не скажет?

— Триметокси-N-метилморфинан.

— Ты права. Мне это действительно ровным счетом ничего не говорит.

Я продолжила:

— Существует другое лекарство, которое является L-изомером того же самого соединения — левометорфан, эффективное наркотическое средство, примерно в пять раз более сильное, чем морфин. Единственную разницу между двумя лекарствами можно определить только с помощью оптического прибора поляриметра. Она заключается в том, что декстрометорфан вращает плоскость поляризации света вправо, а левометорфан — влево.

— Другими словами, без этого хитроумного изобретения ты не сможешь определить разницу между двумя лекарствами, — заключил Марино.

— Во всяком случае, не с помощью обычного токсикологического теста, — ответила я, — в котором левометорфан не отличается от декстрометорфана, потому что соединение одно и то же. Единственное различие в том, что они отклоняют свет в противоположных направлениях, так же как D-сахароза и L-сахароза, хотя по структуре это один и тот же дисахарид. D-сахароза — это обычный сахар. L-сахароза не имеет пищевой ценности для людей.