Доктор Данилов в тюремной больнице - Шляхов Андрей Левонович - Страница 26

— С каким же?

— С сочувствующим! Напрасно, совершенно напрасно!

«Очередная прививка от гуманизма», — саркастически подумал Данилов.

Все началось издалека, с биографии осужденного Кочемасова.

— Четыре ходки, последняя по сто пятой статье, часть вторая — зарезал двоих своих собутыльников, обидевшись на какие-то их слова. Короче говоря, из тех типов, которые чуть что сразу хватаются за нож. Ведет себя отрицательно, работать отказывается, постоянно выказывает неповиновение, грубит, а теперь вот голодовку объявил. Протестует против несправедливого помещения в ШИЗО. Да по нему давно крытый режим плачет! Ничего, в ПКТ он полгода провел, но ума не набрался — только вышел на отряд, как сразу за старое принялся. Теперь ему на крытку прямая дорога. Пусть там попробует голодовку объявить! Нечего переть до талого!

Крыткой на блатном жаргоне, широко употребляемом сотрудниками уголовно-исполнительной системы, называется тюрьма. Майор Бакланова имела в виду, что непокорному зэку придется отбывать остаток своего срока в тюремной камере. «Переть до талого» означало идти до последнего.

— И что же, после того как вы слышали ту пургу, которую он нес, вы продолжаете ему сочувствовать? — Бакланова недоверчиво прищурилась. — Да попадись вы ему в укромном месте, так он вас зарежет без малейшего зазрения совести! Сочувствовать тоже надо с умом.

— Ум и сочувствие — это из разных областей, — усмехнулся Данилов. — Очень уж непривычное зрелище — лежит связанный человек, его бьют дубинкой…

— Его не просто так бьют дубинкой, а чтобы заткнулся! Это разные вещи.

— Вещи, может, и разные, суть одна, — возразил Данилов. — Я все понимаю, Лариса Алексеевна, но зрелище все равно печальное.

— Оно совершенно обыденное, и ничего печального в нем нет! Привыкайте, Владимир Александрович. А теперь давайте поговорим с вами насчет голодовок. Насколько я помню, мы о них подробно не разговаривали, так ведь?

— Да, — подтвердил Данилов. — Но я знаю, что при объявлении осужденным голодовки его необходимо изолировать в отдельное помещение и организовать постоянный контроль…

— УИК (УИК — уголовно-исполнительный кодекс) вы читали, я знаю. Но кодекс от жизни отличается также сильно, как сотрудники от спецконтингента…

Сравнение Данилову понравилось, хотя, на его взгляд, многие из сотрудников, будучи переодетыми в черную зэковскую форму, ничем бы не отличались от спецконтингента. Разве что упитанностью, так это дело поправимое: на казенных харчах без домашних разносолов похудеть недолго. А повадки, манера поведения и речи — один в один. Но вот формой одежды сотрудники явственно отличаются от осужденных, сине-голубой цвет с черным даже дальтоники, кажется, не путают.

— Вся эта мразь стремится заработать себе авторитет на голодовках. Ах, смотрите, какой я упертый, сдохну от голода, но на своем настою! На неокрепшие умы это действует разлагающе. Среди контингента постоянно ходят слухи о том, что кто-то где-то при помощи голодовки добился огромных льгот, чуть ли не досрочно на волю вышел, что, как вы понимаете, подливает масла в огонь. Чуть что, перестают есть. Народ у нас в колонии тертый, огонь, воду и медные трубы прошедший… Все прекрасно представляют, сколько геморроя нам от каждой голодовки. Мы должны такого зэка изолировать, уговаривать, сообщать прокурору по надзору («прокурор по надзору» сокращенное название прокурора по надзору за соблюдением законов в исправительных учреждениях), давать ему еду, забирать ее, отмечать, съел он или не съел… Короче говоря, хлопот не оберешься. Оно нам надо?

— Ну… — Данилов не сразу нашел что ответить.

— И на хрен не надо! Других дел хватает. Поэтому существует негласное правило, которое в кодексах не прописано, но тем не менее соблюдается повсеместно: не обращать внимания на единичные голодовки. То есть я хотела сказать — одиночные.

Если голодовка массовая, отрядная, и на воле об этом пронюхали журналисты, тогда ничего не поделаешь, приходится возиться с голодающими, как положено. Или же если какой-нибудь олигарх, отбывающий срок, объявит голодовку, не сделаешь вид, что ничего не случилось, потому что потом от адвокатов с журналистами отбиться не удастся, во всяком случае, без потерь. Но то — олигархи, которых у нас, слава богу, нет, а на всю эту шоблу, — Бакланова мотнула головой в сторону окна, — лучше обращать поменьше внимания. И ни в коем случае не фиксировать голодовку в медицинской документации без моего разрешения.

— То есть не писать «голодает» или «объявил голодовку»? — уточнил Данилов. — А что тогда фиксировать? И как объяснять принудительное кормление с глюкозой в вену?

— Ну, вы, Владимир Александрович, как ребенок! — рассмеялась Бакланова. — Ничего не надо! Банку глюкозы спишем на кого-нибудь другого, если не на кого будет, как пришедшую в негодность. Смесь я покупаю на свои деньги, специально беру «Моего малыша», потому что он хорошо растворяется, без комочков, зонд не забивается. Что писать? Зачем писать? Кормим принудительно один-два дня, и в изолятор!

— А если прекратит голодовку, все равно в изолятор?

— Туда помещают за объявление голодовки, а не за прекращение. Все ее заканчивают. На особо упертых есть особое средство, как на попу с лабиринтом есть отбойный молоток.

— Что же это? Горячие угли?

Шутка не понравилась. Майор Бакланова насупилась, поджала губы и осуждающе покачала головой:

— Владимир Александрович, вы не в гестапо работаете, а в современном исправительном учреждении! Ладно бы, от Глухова такое услышать, а от вас, серьезного мужчины… Вот уж не ожидала.

— Извините, Лариса Алексеевна, вырвалось.

— Что на уме имеется, то и с языка срывается, — Бакланова трижды стукнула пальцем по столу, как бы предостерегая Данилова от подобных шуточек в будущем. — Наше средство очень гуманное. Берется колбаска типа «Краковской» или «Одесской» и слегка обжаривается на плитке неподалеку от голодающего. Если вытерпит, пока жарится, то, когда сковородку под нос сунешь, непременно сожрет. Такие у нас методы, а вы говорите — гестапо.

— Про гестапо я не сказал ни слова, — напомнил Данилов. — Я только про угли.

— Хрен редьки не слаще, — отрезала Бакланова. — У нас очень гуманное учреждение. На бутылки осужденных не сажаем, причиндалы дверями не защемляем, в ласточку не растягиваем, в водолаза, Фантомаса и Деда Мороза не играем. Если, бывает, подвесят ребята кого-то на наручниках, только самых отпетых, и то ненадолго.

— А нельзя ли про ласточку и Фантомаса поподробнее? — попросил Данилов, догадавшись, что играть в водолаза означает засовывать голову в ведро с водой, а играть в Деда Мороза — выставлять голышом на мороз. — Для общего развития.

— Фантомас — это когда на голову надевают противогаз и пережимают шланг. Ну, а ласточку стыдно не знать. Это когда распинают буквой «X».

— Фиксируют гвоздями? — ужаснулся Данилов.

— Да Бог с вами! — всколыхнулась Бакланова. — Наручниками. Ой, Владимир Александрович, как же вы вообще решились у нас работать при таких ваших представлениях?

— Да вот уж так вышло.

— Решились, так привыкайте. В нашем деле что главное? Поменьше в голову брать, пустая голова не болит.

— «Пустое сердце бьется ровно», — вспомнил Данилов.

— Что?

— Это Лермонтов, «На смерть Пушкина». «Его убийца хладнокровно // Навел удар — спасенья нет, // Пустое сердце бьется ровно…» — и так далее.

— А-а, Лермонтов… Я, честно признаться, классику давно забыла. По нашей жизни тянет к легкому чтению — к Банцовой или Тормошиловой. Вы, наверное, не увлекаетесь ими?

— Все зависит от настроения, — улыбнулся Данилов. — В электричке и Уголовный кодекс с интересом читается, если больше делать нечего.

— Он, Владимир Александрович, если читать его правильно, увлекательнее любого бестселлера.

— Правильно — это как? — удивился Данилов. — Справа налево или вверх ногами?

— Сравнивая наказания за различные преступления. Иногда наталкивает на очень интересные выводы. На всю дорогу развлечения хватит!