Кровавое дело - де Монтепен Ксавье - Страница 56

Есть предположение, что она была выброшена убийцей из вагона на полном ходу.

Странная тайна тяготеет над этим двойным преступлением, единственным мотивом которого по всем признакам был грабеж.

Тем не менее правосудие полагает, что оно уже напало на след убийцы, который, конечно, не избежит вполне заслуженной кары.

Наши читатели поймут, что мы должны быть крайне осторожны во всем, что касается этого темного дела.

Нам многое известно благодаря нашим репортерам, так как мы не останавливались никогда ни перед какими издержками, но мы должны умолчать о многом, рискуя парализовать усилия полиции.

Сегодня мы не прибавим более ничего к этому сообщению, но наши читатели могут быть уверены, что к их услугам будут самые свежие новости по этому делу, которое поручено господину де Жеврэ, одному из известнейших судебных следователей Парижа».

Пароли, не сморгнув, прочел все, от первой строки до последней, и затем тихо проговорил про себя:

— Правосудие не знает ровно ничего и действует ощупью, во мраке; вот и все, что я могу заключить из всей этой трескотни. Ну что ж, ищите, голубчики, ищите, и все же вы ни черта не найдете!

Как раз в эту минуту раздался звон тембра.

— Господин директор вернулся в свой кабинет, — сказал лакей, — и зовет меня. Как прикажете доложить?

Анджело бросил на стол газету и, вставая, ответил:

— Доложите о докторе Анджело Пароли. Я уже имею честь быть знакомым с господином директором.

Слуга приподнял тяжелую портьеру и исчез за дверью, обитой темно-зеленым бархатом с золотыми гвоздиками.

По прошествии нескольких секунд он вышел.

— Господин директор просит господина доктора к себе, — громогласно объявил он, широко распахнув двери.

Анджело вошел в кабинет.

Грийский ожидал его, стоя спиной к камину.

Это был маленький, сухощавый человек, почти совершенно лысый. Лицо его представляло собой совершенный образчик еврейского типа. На висках кое-где вились остатки когда-то черных, как смоль, теперь же совершенно белых волос.

Польский еврей сделал шаг навстречу Пароли, протянул ему руку и с гримасой, которая должна была изображать улыбку, проговорил:

— Здравствуйте, monsieur Пароли, мой славный собрат! Какой ветер занес вас в такую рань в наш пустынный квартал? Ведь вы, кажется, очень редко здесь бываете? Чему я обязан удовольствием и честью видеть вас у себя?

— Я пришел поговорить с вами, дорогой учитель.

— О науке или о деле?

— О деле.

— О серьезном?

— А вот если вы пожертвуете мне несколько минут, то будете в состоянии сами судить о степени серьезности нашего разговора.

— Еще бы! С удовольствием! Я весь к вашим услугам, мой милый! Но прежде всего я попросил бы вас сесть.

И, указав итальянцу покойное кресло, Грийский сам уселся в другое и принялся греть ноги у каминной решетки.

— Вероятно, вы еще не забыли, дорогой мой учитель, — заговорил Пароли, — о цели моего посещения несколько недель назад.

— Как же, как же! — покачивая головой, проговорил Грийский. — Узнав, что я желал бы передать мою лечебницу, вы пришли спросить, не хочу ли я вступить с вами в компанию, принимая во внимание ваши блестящие таланты и познания, которые я ценю как никто, — не так ли?

— Именно так!

— О да, я знаю, у меня хорошая память. Я отлично припоминаю ваши условия, которые, к сожалению, никоим образом не могу принять. Вы желаете применить в лечебнице различные нововведения, достоинства которых я не думаю отрицать, но на которые мне, в мои годы, тяжело согласиться, так как это значило бы изменить принципам, доставившим мне мою теперешнюю, вполне заслуженную известность. Прогресс — это все, что вы могли предложить мне; а мне надо было еще кое-что.

— Денег.

— Да, именно. Когда я окончательно решусь уйти от дел, то возьму уже не компаньона, а просто преемника, и притом такого, который бы согласился на все мои условия. Я уже говорил вам и повторяю, что буду очень капризен в выборе. Прежде всего я вменю ему в обязанность сохранить за лечебницей мое имя до конца моей жизни.

— Вот что, дорогой учитель, будемте играть в открытую, — проговорил Пароли, помолчав.

— Я ничего лучшего не желаю, потому что и сам люблю откровенность.

— Я задам вам несколько вопросов. Обещаете ли вы ответить с полной откровенностью?

— Конечно, обещаю!

— Даже если этими ответами вы рискуете оскорбить мое самолюбие?

— Я обещаю вам все, но вы сами должны понять, что мне трудно, почти невозможно, оскорбить ваше самолюбие.

— Как вы полагаете: имею ли я достаточно знаний, опытности, верности глаза, ловкости и твердости рук, чтобы стать во главе такого заведения, как ваше? Пожалуйста, подумайте хорошенько, прежде чем ответить!

— Мне и думать-то нечего, — возразил старик Грийский. — Я, не колеблясь ни минуты, отвечу вам да, да, и тысячу раз да! Я видел вас за работой и, наконец, много слышал о вас от наших собратьев, которые, несмотря на всю свою зависть, все-таки не могли не отдать вам должное. Я уже говорил, если вы только припомните, что ваше место первое среди современных окулистов. Смелость соединяется у вас с осторожностью, а это большая редкость. Еще немного практики, и вы по справедливости будете считаться первым хирургом. Я вполне одобряю ваши теории и полагаю, что применение их в таком заведении, как мое, приведет к самым чудесным результатам. Это мое непоколебимое убеждение. Вот все, что я могу сказать о вас как о докторе.

— Остается еще поговорить о человеке, — заметил Пароли.

— Да.

— Вы не доверяете мне как человеку?

— Да, это правда.

— Но почему же?

— Справедливо ли, нет ли — не знаю, но вы пользовались самой убийственной репутацией. Может быть, это несправедливо?

— Не могу сказать, чтобы было совсем несправедливо, но, во всяком случае, крайне преувеличено. Впрочем, имейте в виду, что, кроме клиники и больницы, где про меня распускали подобные слухи мои достойные коллеги, этой дурной репутации не существует больше нигде.

— Но она существует вообще. Уж и это очень дурно.

— Я изменил во многом свой образ жизни. Многих дурных сторон, достойных порицания, в ней уже нет, и я знаю, что моя сила воли предохранит меня от новых падений.

— Я очень желал бы этого ради вас и поздравляю с решением начать новую жизнь. Вы и представить себе не можете, сколько вы от этого выиграете.

— В таком случае вы, не колеблясь, согласитесь передать мне ваше заведение, если я обязуюсь сохранить за ним доблестное наименование «Лечебница доктора Грийского»?

— Этого мало. Вы должны выполнить еще и другие условия.

— Вы желаете сделать меня сперва компаньоном?

— О нет! Преемником — да, компаньоном — ни за что. Я столько работал на своем веку, что чувствую себя гораздо старше своих лет. Я хочу отдохнуть, уехать совсем из Франции и поселиться в Варшаве, где родился и где желал бы умереть. Но ведь вам известен мой ультиматум.

— Деньги?

— Да.

— Сколько?

— Я, кажется, уже говорил: двести пятьдесят тысяч франков.

— Это очень много!

— Напротив, это очень мало. Стоимость одного только здания. Ведь это золотое дело для того, кто его приобретает! Вы знаете, что будете миллионером через несколько лет.

— Хорошо! Но если я попрошу у вас отсрочки в платеже?

— Я откажу вам самым решительнейшим образом. Покидая Францию, я не желаю оставлять за собой никаких денежных расчетов. Мое решение твердо раз и навсегда: все или ничего! Или я окончу свой век в Париже, или же я уеду отсюда и совершенно отрешусь от своего заведения, порву с ним всякие связи. Это уж дело моего преемника. Итак, не будем тратить время на бесполезные разговоры. Есть у вас двести пятьдесят тысяч франков?

— Нет.

— В таком случае прекратим бесполезный разговор, мой дорогой и уважаемый коллега.

Грийский уже намеревался встать, желая этим показать, что аудиенция окончена.