100 великих загадок русской истории - Непомнящий Николай Николаевич - Страница 104

104

Любит? не любит? Я руки ломаю И пальцы разбрасываю разломавши Так рвут загадав и пускают по маю венчики встречных ромашек. Пускай седины обнаруживает стрижка и бритье. Пусть серебро годов вызванивает уймою. Надеюсь, верую вовеки не придет Ко мне позорное благоразумие.

Свято соблюдая последнюю волю Маяковского «не сплетничать, покойник этого ужасно не любил», я умышленно оставляю за пределами разговора все связанное с личной жизнью Маяковского, но то, что Лубянка проникла в эту сферу, общеизвестно. Ничего не поделаешь – в России поэт столь значительная фигура, что и в сватовстве Пушкина замешан Бенкендорф, и погребают поэта жандармы. Маяковского хоронил чекист Агранов. Если нет прямых доказательств о причастности Лубянки к гибели поэта, то нет ни малейшего сомнения в активнейшей деятельности Агранова по заметанию каких-то следов во время похорон. К удивлению друзей и близких, похороны поручили возглавить не писателю, не поэту или, хотя бы для приличия, какому-нибудь партийному боссу, а мало известному широкой общественности агенту ЧК.

Художница Лавинская вспоминает, что видела в его руках снимок мертвого поэта, «распростертого, как распятого, на полу с раскинутыми руками и ногами и широко раскрытым в отчаянном крике ртом». «Я оцепенела в ужасе, – пишет Лавинская, – ничего общего не было в позе, лице фотографии с тем спокойным спящим Маяковским, которого я впервые увидела на Гендриковом. Больше эту фотографию я никогда не видела».

Вместо того снимка появился позднее другой. Поэт благообразно лежит на диване, лицом вверх, слегка запрокинув голову набок. А вот первый снимок исчез бесследно.

«В том году поэт был окружен врагами, которые давили, сжимали в психологические тиски (многого мы не знаем), и самоубийство 14 апреля – это убийство…» Думается, это самое точное свидетельство Лавинской о том, что произошло.

Море уходит вспять. Море уходит спать.

Да только таких двух строк достаточно, чтобы обессмертить себя навеки. И с такими стихами в записной книжке покончить с собой одним выстрелом!

«Я самый счастливый человек на свете и должен застрелиться», – сказал поэт незадолго до рокового выстрела. Обратите внимание на слово «должен». Оно явно не вяжется с версией о смерти из-за неудачной любви. Зато очень хорошо поясняет один загадочный эпизод.

К удивлению Маяковского, в самый разгар травли вокруг него ему передают от Лубянки огнестрельное оружие. Удивленный поэт отсылает оружие обратно: но ему мягко и настойчиво возвращают оружие с мотивировкой, что так положено.

Однако Маяковский не агент ЧК и не член коммунистической партии, ему оружие не положено. Он гениальный поэт, фанатически преданный большевистской идее. Исторически большевизм уже обречен и приговорен. Ему осталось просуществовать еще 7 лет после смерти поэта – до 1937 года. На смену фанатикам большевизма придут расчетливые Победоносиковы, что и заметил Маяковский в своей пьесе «Баня». Постановка в год смерти Маяковского – 1930-й. Не она ли переполнила чашу терпения Победоносикова – Джугашвили?!

Не простил Сталин и Мейерхольда, поставившего «Баню», расстрелял, но уже позднее.

Знал ли Маяковский о том, что готовится? Конечно же знал. «Баню» с постановки сняли, приказали вырвать все портреты поэта из уже готового тиража, запретили выезд на Запад, прислали на дом оружие, облепили со всех сторон чекистами, специалистами по тайным терактам.

Многие замечали, что Маяковский стал какой-то странный. Слишком прямолинейные, слишком лояльные агитки и высказывания в адрес властей никак не вязались ни с текстами его настоящих стихов, ни с его упорным нежеланием вступать в партию. Даже в поэме «Владимир Ильич Ленин», продолжавшей традицию царетворческой оды XVIII века, Маяковский в полном соответствии с той же традицией нашел возможность вставить строки против деспотизма и обожествления власти.

Неужели про Ленина тоже:

«Вождь милостию божьей»? Если б был он царствен и божествен, Я б от ярости себя не поберег, Я бы стал бы в перекоре шествий, Поклонениям и толпам поперек. Я б нашел слова проклятья громоустого, И пока растоптан я и выкрик мой, Я бросал бы в небо богохульства, По Кремлю бы бомбами метал «долой»!

В 1925 году, когда строки эти были написаны, Сталин сделал вид, что поэма ему очень понравилась, но в 30-м году Маяковского надо было убирать во что бы то ни стало. И его убрали. Как? На этот вопрос пока нет ответа, но кое-что уже проясняется.

Почему-то раньше мы упускали из виду одно весьма серьезное обстоятельство. Мысль о самоубийстве Маяковскому внушалась на фоне ожесточенной травли. Притом поэт очень плохо себя чувствовал. А что, если чаи с чекистами были отнюдь не безвредными? Психотропными средствами обработки ЧК по-настоящему овладело к моменту показательных процессов 37-го года, когда жертвы наговаривали на себя бог знает что, и со стороны это выглядело убедительно даже для Лиона Фейхтвангера.

Отметим лишь одну деталь. В день гибели Маяковского не менее ужасно чувствовал себя его сподвижник поэт Николай Асеев. Кроме того, на квартире Асеева зазвонил телефон и чей-то голос спросил: «Ты еще не повесился?.. Ну ничего, мы еще с тобой расправимся».

Асеев, при всей своей осторожности и лояльности к властям, не скрывал, что смерть Маяковского окутана тайной. Не знаю, что проделали, вернее, проделывали с Маяковским агенты Лубянки, но похоже, что плохое физическое самочувствие поэта было вызвано каким-то отнюдь не безвредным средством, которое нетрудно было подсыпать в еду таким мастером этого дела, как Эльберг или Агранов.

К сожалению, мы слишком мало знаем о работах в этом направлении, которые велись на Лубянке в те годы. Все по-прежнему засекречено. Ясно только, что обилие странных специалистов на квартире Маяковского в последние дни и даже часы его жизни не может быть результатом простой случайности.

Историческая молва до сих пор не считает простой случайностью смерть Пушкина, связывая ее с политическими интригами вокруг поэта. Правда, это только молва, фактических оснований для предположений такого рода почти что нет.

В случае с Маяковским оснований более чем достаточно! Мы не знали, нажал ли поэт на курок или помогли нажать. В любом случае размер депрессии не соответствовал масштабу происходящего.

Пушкин описал свою смерть в сцене дуэли Онегина с Ленским. «Поэт роняет молча пистолет, упал, на грудь сложивши руку…» У Маяковского такой потусторонний пророческий холодок исходит уже от самого заглавия «Товарищу Нетте, пароходу и человеку». Там есть удивительные скрытые анаграммы, которые воспринимаются только на уровне подсознания.

– Здравствуй, Нетте! Как я рад, что ты живой Дымной жизнью труб, канатов и крюков. А подсознание читает иначе по методу психолингвиста Локана: – Здравствуй, Нетте! Как я рад, что ты живой.