Дневники - Гиппиус Зинаида Николаевна - Страница 35

И я молчу, не нахожу возраженья, думаю о том, что ведь и Толстого они не пошли провожать, и не только не "стремились", а даже молиться о нем не молились... начальство запретило. Тот же Аггеев, из страха перед "е. н.", как он сам признался, даже на толстовское заседание Рел.-Фил. О-ва не пошел. (После смерти Толстого). Я никого не виню, я лишь отмечаю.

А Гришку Питирим соборне отпел и под алтарем погреб. Безнадежно глубоко (хотя фатально-несознательно) воспринял народ связь православия и самодержавия.

Карташев пропал на целую неделю. Весь в бумагах и мелких консисторских делишках. Да и что можно тут сделать, даже если бы был не тупой и упрямый Львов? Как

жаль! То есть как жаль, во всех отношениях, что Карт. туда пошел.

5 Апреля. Среда. Вот как долго я здесь не писала.

Даже не знаю, что записано, что нет. А в субботу, 8-го, мы уезжаем опять в Кисловодск. (Возьму книгу с собой). Теперь очень трудно ехать. И не хочется, (надо). В субботу же, через час после нашего отъезда, должны приехать (едут через Англию и Швецию) - наши давние друзья эмигранты, Ел. X. Борис Савинков (Ропшин). Когда-нибудь я напишу десятилетнюю историю наших глубоких с ними отношений. Ел. и Борис люди поразительно разные. Я обоих люблю - и совершенно по-разному. Зная их жизнь в эмиграции, непрерывно (т.е. с перерывами нашего пребывания в России) общаясь с ними за последние десять лет - я жгуче интересуюсь теперь их ролью в революционной России. Борис в начале войны часто писал мне, но сношения так были затруднены, что я почти не могла отвечать.

Они оба так любопытны, что, повторяю, здесь говорить о них между прочим не стоит. Тремя словами только обозначу главную внутреннюю сущность каждого: Ел. - светлый, раскрытый, общественый (коллективный) человек. Борис Савинков сильный, сжатый, властный индивидуалист. Личник. (Оба, в своем, часто крайние). У первого доминируют чувства, у второго - ум. У первого центробежность, у второго - центростремительность.

По этим внутренним линиям строится и внешняя жизнь каждого, их деятельность. Принцип "демократичности" и "аристократичности" (очень широко понимая). Они - друзья, старые, давние. Могли бы, - но что-то мешает, дополнять друг друга; часто сталкиваются. И не расходятся окончательно, не могут. К тому же Ел. так добр, кроток и верен в любви, что лично и не может совсем поссориться с давним другом-соработником.

Как, чем, в какой мере, на каких линиях будут нужны эти "революционеры" уже совершившейся русской революции? Силою вещей до сих пор оба (я их почти как символы тут беру) были разрушителями. Рассуждая теоретически - принцип Ел. был более близок к "созиданию", к его возможностям. Но... где Савинковская твердость? Нехватка.

Суживая вновь принципы, символы, до лиц, отмечу, что относительно лиц данных придется учитывать и десятилетнюю эмиграцию. Последние же годы ее полная оторванность от России. И, кажется, насчет войны они там особенно не могли понимать положение России. Оттуда. Из Франции.

Я так пристально и подробно останавливаюсь на личностях в моей записи потому, что не умею верить в события, совершающиеся вне всякого элемента личных воль. "Люди что-то весят в истории", этого не обойдешь. Я склонна преувеличивать вес, но это мои ошибки; преуменьшить его - будет такой же ошибкой.

Из других возвращающихся эмигрантов близко знаю я еще Б. Н. Моисеенко (и брат его С. Н., но он, кажется, не приезжает, он на Яве), Чернова не видела случайно; однако, имею представление об этом фрукте. Его в партии терпеть не могли, однако, считали партийным "лидером", чему я всегда изумлялась: по его "литературе" - это самоуверенный и самоупоенный тупяк. Авксентьев культурный. Эмиграция его отяжелила и он тут вряд ли заблестит. Но человек, кажется, весьма ничего себе, порядочный.

Х-ие остановятся в нашей квартире, на Сергиевской. Савинков будет жить у Макарова.

Что, однако, случилось?

Очень много важного. Но сначала запишу факты мелкие, случаи, так сказать, собственные. Чтобы перебить "отвлечения" и "рассуждения". (Ибо чувствую, опять в них влезу).

Поехали мы, все трое, по настоянию Макарова, в Зимний Дворец, на "театральное совещание". Это было 29 марта. Головин, долженстовавший председательствовать, не прибыл, вертелся, вместо него, бедный Павел Михайлович.

Мы приехали с "Детского Подъезда". В залу с колоннами било с Невы весеннее солнце. Вот это только и было приятно. В общем же - зрелище печальное.

Все "звезды" и воротилы бывших "императорских", ныне "государственных" театров, московских и петербургских.

Южин, Карпов, Собинов, Давыдов, Фокин... и масса других.

Все они, и все театры зажелали: 1) автономии, 2) субсидии. Только об этом и говорили.

Немирович-Данченко, директор не государственного, а Художественного театра в Москве, - выделялся и прямо потрясал там культурностью.

Заседание тянулось, неприятно и бесцельно. Уже смотрели друг на друга глупыми волками. Наконец, Дима вышел, за ним я, потом Дмитрий, и мы уехали.

А вечером, у нас, было "тайное" совещание, - с Головиным, Макаровым, Бенуа и Немировичем.

Последнего мы убеждали идти в помощники к Головину, быть, в сущности, настоящим директором театров. Ведь в таком виде - все это рухнет... Головину очень этого хотелось. Немирович и так, и сяк... Казалось - устроено, нет: Немирович хочет "выждать". В самом деле, уж очень бурно, шатко, неверно, валко. Останется ли и Головин?

На следующий день Немирович опять был у нас, долго сидел, пояснял, почему хочет "годить". Пусть театры "поавтономят..."

Далее.

Приехал Плеханов. Его мы часто встречали заграницей. У Савинкова не раз, и в других местах. Совсем европеец, культурный, образованный, серьезный, марксист несколько академического типа. Кажется мне, что не придется он по мерке нашей революции, ни она ему. Пока - восторгов его приезд, будто, не вызвал.

Вот Ленин.. Да, приехал таки этот "Тришка" наконец! Встреча была помпезная, с прожекторами. Но... он приехал через Германию. Немцы набрали целую кучу таких "вредных" тришек, дали целый поезд, запломбировали его (чтоб дух на немецкую землю не прошел) и отправили нам: получайте.

Ленин немедленно, в тот же вечер, задействовал: объявил, что отрекается от социал-демократии (даже большевизма), а называет себя отныне "социал-коммунистом".

Была, наконец, эта долгожданная, запоздавшая, декларация Пр-ва о войне.

Хлипкая, слабая, безвластная, неясная. То же, те же, "без аннексий", но с мямленьем, и все вполголоса, и жидкое "оборончество" - и что еще?

Если теперь не время действовать смелее (хотя бы с риском), то когда же? Теперь за войну мог бы громко звучать только голос того, кто ненавидел (и ненавидит) войну.

Тех "действий обеими руками" Керенского, о которых я писала, из декларации не вытекает. Их и не видно. Не заметно реальной и властной заботы об армии, об установлении там твердых линий "свободы", в пределах которых сохраняется сила армии, как сила. (Ведь Приказ № 1 еще не парализован. Армию свободно наводняют любые агитаторы. Ведь там не чувствуется новой власти, а только исчезновение старой!)

Одна рука уже бездействует. Не лучше и с другой. За мир ничего явного не сделано. Наши "цели войны" не объявлены с несомненной определенностью. Наше военное положение отнюдь не таково, чтобы мы могли диктовать Германии условия мира, куда там! И однако мы должны бы решиться на нечто вроде этого, прямо должны. Всякий день, не уставая, пусть хоть полу-официально, твердить о наших условиях мира. В сговоре с союзниками (вдолбить им, что нельзя упустить этой минуты...), но и до фактического сговора, даже ради него, - все-таки не мямлить и не молчать, - диктовать Германии "условия" приемлемого мира.