Осада, или Шахматы со смертью - Перес-Реверте Артуро - Страница 50

Тисон похлопывает его кончиком трости по плечу, допивает лимонад и идет вниз по улице, привычно цепляясь глазом за прохожих, в которых по одежде и прочим чертам облика признает чужаков. На Палильеро видит нескольких депутатов, направляющихся в Сан-Фелипе-Нери. Почти все они молоды, во фраках, открывающих жилеты, в легких широкополых шляпах из тростника или манильской абаки, в ярких галстуках, в узких, больше напоминающих кавалерийские рейтузы, панталонах, заправленных в сапоги с отворотами, — все в соответствии с модой, принятой среди тех, кто называет себя «либералами» и противостоит депутатам, которые ратуют за неограниченную монархию и одеваются более чопорно в сюртуки и круглые шляпы. В последнее время кадисские острословы стали называть консерваторов «стервилистами», что наглядно показывает, чью сторону принимает народ в споре, с каждым днем все более и более ожесточенном, о том, кому — монарху или народу — должна принадлежать верховная власть. Комиссара этот спор оставляет глубоко равнодушным. Кто бы ни правил в Испании, кто бы ни вышел в тузы и ни сделался важной шишкой: либералы, роялисты, короли, регенты, члены национальной хунты или комитета общественного спасения, — всем и каждому, чтобы ему повиновались, нужна будет полиция. Кто, кроме нее, когда стихнет буря оваций или негодования, сумеет ввести все это в берега и вернуть народ к действительности?

Поравнявшись с депутатами, Тисон из подсознательного почтения ко всякой власти приветствует их, снимая шляпу. А придут к власти другие — никогда ведь не угадаешь наперед, как пойдут дела, — этих он, если прикажут, посадит в тюрьму. И встречается взглядом с водянисто-светлыми, как устрицы, глазами совсем молоденького графа де Торено, рядом с которым идут долговязый Агустин Аргельес и американцы Мехиа Лекерика и Фернандес Кучильеро. Тисон, взглянув на часы, убеждается, что уже больше десяти. Хотя заседания кортесов должны начинаться ровно в девять, редко удается собрать кворум раньше половины одиннадцатого. Депутаты — и тут нет разницы между либералами и консерваторами — спозаранку подниматься не любят.

…Свернув направо, на улицу Вероники, комиссар заходит в винный погребок некоего сантандерца. Хозяин за прилавком переливает вино из большой бутыли в емкости поменьше, его жена моет стаканы. С крюков свисают окорока и колбасы, стоит бочонок с солеными сардинами.

— Дружок, тут неприятность одна вышла…

Хозяин грызет зубочистку и смотрит, что называется, ноябрем. Бросается в глаза, что он знает Тисона достаточно, дабы с полной отчетливостью сознавать: откуда бы эта неприятность ни вышла, пришла она в образе этого полицейского — к нему.

— Какая же, комиссар?

Он выходит из-за стойки, и Тисон отводит его в глубь погребка, где навалены мешки с турецким горохом и стоят штабелем коробки с сушеной треской. Жена глядит на них недоверчиво — ушки на макушке и лицо такое, будто уксуса напилась. Она тоже знает, кто такой комиссар и чего от него можно ждать.

— Вчера у тебя в неурочное время были посетители. Мало того — играли в карты.

Это недоразумение, выплюнув зубочистку, возражает хозяин. Чужестранцы забрели по ошибке, ну и он не стал отказываться, если деньги сами плывут в руки. Вот и все. А насчет карт — так это вообще клевета. Поклеп. Напраслина, возведенная кем-то из сволочей-соседей.

— Неприятность же заключается в том, — невозмутимо продолжает Тисон, — что я обязан тебя оштрафовать. Взыскать восемьдесят восемь реалов.

— Это несправедливо, сеньор комиссар!..

Тисон смотрит на него долгим взглядом — до тех пор, пока сантандерец не опускает глаза. Этот рослый и крепкий, длинноусый горец из Барсены живет в Кадисе всю жизнь. На рожон, насколько известно, не лезет, нерушимо следует заповеди «живи и давай жить другим». Единственная слабость его, как и любого другого, — сшибить несколько лишних монет. Комиссар знает: по вечерам двери в этом погребке запираются и начинается игра, что есть нарушение постановления муниципалитета.

— А за это, — отвечает он холодно, — за «несправедливость» то есть, придется тебе выложить еще двадцать реалов.

Побледнев, хозяин бормочет извинения, поглядывает краем глаза на жену. Да ведь неправда же, не играют здесь по ночам в азартные игры. У него приличное заведение. Сеньор комиссар превышает свои полномочия.

— Вот как? Тогда — сто двадцать восемь реалов. Язык твой — враг твой.

Горец, цветисто выругавшись, в ярости пинает мешок. Тисон, не меняясь в лице, сообщает, что это вот, последнее высказывание насчет господа бога, души и матери останется между ними. Он спишет это на счет сильного душевного волнения, а как словесное оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей расценивать не станет. Хотя и следовало бы. Впрочем, ему не к спеху. Может и до обеда здесь пробеседовать. С участием жены и возможных посетителей. Хозяин будет возмущаться, а комиссар — повышать сумму. И в конце концов придется закрывать лавочку. Так что лучше уж оставить все как есть.

— Может, договоримся как-нибудь?

Полицейский корчит гримасу, которую можно понять и так, и эдак, и как угодно.

— Мне шепнули, что трое тех, что играли здесь вечером, люди нездешние… И такие… необычные, что ли… Бывали здесь раньше?

Бывали, неохотно говорит хозяин. Один живет на постоялом дворе Пако Пеньи на улице Амоладорес. Зовут вроде Тайбилья. На правом глазу повязка. Раньше, говорят, был военным. Велит обращаться к себе «лейтенант», но так ли это на самом деле, неизвестно.

— Делами крутит?

— Да вроде того.

— И о чем же разговаривали?

— Этот Тайбилья знается с людьми, которые пристраивают переселенцев. Может, он и сам этим занимается… Но точно не скажу, а врать не хочу.

— И с кем же именно он знается?

— Ну, вот один — молодой чернокожий невольник… Беглый. Его вроде ищут. Он, кажется, свистнул у своего хозяина все столовое серебро.

— Ну и ладно, хватит о нем. Сколько разговоров из-за одного негра.

Тисон произносит эти слова, но мысленно уже все взял на заметку. Он слышал об этом — неделю назад маркиз де Торре-Пачеко заявил о том, что невольник обокрал его и скрылся. И сведения кабатчика могут оказаться нелишними. Просто он давно уже научился полезному свойству — не проявлять чрезмерный интерес к тому, что ему рассказывают. Ибо это повышает цену, а он переплачивать не любит.

— Расскажи чего-нибудь поинтересней.

Горец смотрит на жену, которая вроде бы целиком сосредоточена на посуде. Потом, чуть понизив голос, говорит, что наведывался сюда один чиновник из Мадрида с семейством — женой и пятью детьми: сидит в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария и хочет попасть в Кадис, готов заплатить за вид на жительство, если таковой ему предоставят.

— И сколько же?

— Тысячу с лишним. Я так понял.

Комиссар усмехается про себя. Он устроил бы дело мадридца и за половину этой суммы. Может, еще, и устроит, если столкуются. Одно из его бесчисленных преимуществ перед этим малым с черной повязкой на глазу — в том, что его услуга обходятся несравненно дешевле, просто, можно сказать, за бесценок идут. Да еще и обеспечены его официальной должностью, подлинной печатью. И к тому же — ничего не стоят ему самому. Ибо именно он, комиссар Тисон, и есть та последняя инстанция, которая признает или не признает документы законными.

— Ну, еще о чем они толковали?

— Да больше, пожалуй, ни о чем таком… Поминали какого-то мулата.

— Вот как? Вечер темнокожих, как я погляжу… Ну так и что этот мулат?

— Плавает туда-сюда… Отсюда в Эль-Пуэрто и обратно.

Рохелио Тисон снимает шляпу и утирает пот со лба, а между тем откладывает это сведение в память. Ему уже приходилось раньше слышать о каком-то мулате, который на собственном баркасе гоняет контрабанду с берега на берег. Как и многие другие. Но людей вроде не перевозит… Надо будет получше разузнать о нем… На что живет и чем дышит, с кем знакомство водит и прочее.

— Ну и о чем же речь шла?

Горец неопределенно разводит руками: