Осада, или Шахматы со смертью - Перес-Реверте Артуро - Страница 61

Теперь они с новым интересом всматриваются друг в друга. Первой спохватывается Лолита.

— Необыкновенно интересно, — говорит она со своим всегдашним благожелательным спокойствием. — Вы должны рассказать мне все подробно, капитан! Доставите огромное удовольствие.

Легчайшая, еле заметная заминка. В глазах Пепе Лобо вспыхивает и тотчас гаснет огонек.

— Сейчас?

— Нет, не сейчас… — Она смягчает отказ ласковым тоном. — Как-нибудь в другой раз… Когда вернетесь из рейса.

Трое на соломенных плетеных стульях под навесом по-мужичьи основательны, кряжисты, степенны. Передавая из рук в руки кисет, сворачивают самокрутки, высекают огнивом искру. Вот задымился трут, а следом за ним — и табак. Большой стеклянный кувшин с вином четырежды пропутешествовал вокруг стола и опустел уже наполовину.

— Две тысячи дуро, — напоминает Курро Панисо. — На всех.

Фелипе Мохарра задумчиво глядит на своего соседа — такого же солевара, как и он сам. Соблазнительно, что и говорить. Они уже довольно давно обсуждают подробности дела.

— Ночи сейчас короткие, но мы успеем, — настаивает Панисо. — Подберемся без шума, вплавь, по каналу, как в тот раз мы с сыном…

— И докуда тогда доплыли?

— До Матильи. Чуть ли не к самому причалу. И видели там еще два баркаса — но подальше. Их потруднее было бы взять.

Мохарра, запрокинув голову, делает большой глоток красного вина из кувшина. Потом передает его свояку, тощему, с узловатыми, как корневища, руками Бартоло Карденасу, а тот, выпив в свой черед, — Панисо. Солнце отблескивает на неподвижной воде ближних градирен и растушевывает очертания сосен и пологие склоны Чикланы в отдалении. Хибарка Мохарры — убогое жилище о двух комнатках и патио, где растут герани, вьется виноградная лоза и разбит крохотный огородик, — стоит в предместье Исла-де-Леона, как раз между ним и соседним каналом Сапорито, в самом конце длинной улицы, берущей начало от площади Трес-Крусес.

— А ну расскажи-ка еще раз, — просит Мохарра. — Поподробней.

Канонерская лодка, безропотно начинает Панисо. Футов сорок в длину. Пришвартована в канале Алькорнокаль, подле мельницы Санта-Крус. Охраняющие ее капрал и человек пять солдат по большей части дрыхнут, потому что в тех местах лягушатники ни о чем не тревожатся. Они с сыном заметили канонерку, когда ходили в разведку — проверить, продолжают ли еще брать из карьера песок под укрепления. Целый день пролежали в зарослях, изучали местность, соображали, как лучше ударить. Дело нетрудное. Потом по каналу Камарон, потом плавнями до большого канала, стараясь, чтоб не заметили с английской батареи на Сан-Педро. Потом до самого Алькорнокаля — уже потише и только вплавь. Отлив и весла помогут на обратном пути. А уж если будет ветер попутный — и говорить нечего.

— Нашим воякам это не понравится, — возражает Мохарра.

— Они-то не осмеливаются сунуться так далеко. А сунулись бы — все себе забрали бы, а нам ни гроша бы не досталось… Это большие деньги, Фелипе.

Мохарра знает — он прав. Нечем крыть. Испанские власти платят двадцать тысяч реалов серебром в награду тем, кто сумеет захватить вражескую канонерку, командирский катер или баркас с орудием. По десять тысяч — за любую вооруженную посудину помельче, по двести — за каждого неприятельского солдата или матроса, взятого в плен. И вот что еще важно: чтобы поощрить такого рода захваты, платят, можно сказать, на месте и притом наличными. Так, по крайней мере, говорят. В нынешние скудные времена, когда почти что всем морякам и едва ли не каждому, кто воюет на сухопутье, задолжали жалованье месяцев за двадцать, а на все жалобы и требования отвечают: «Нет средств», — получить две тысячи дуро вот так, звонкой монетой, да без проволочек — просто подарок судьбы. Особенно для людей малоимущих, каковы они с кумом Панисо — браконьеры и солевары с Исла-де-Леона — или свояк Бартоло Карденас, рабочий с канатной фабрики в Карраке.

— Вот заловят нас мусью, хороши тогда будем…

Панисо улыбается. Крепкий, с лысым загорелым черепом, с седыми нитями в бороде. Наваха за кушаком — некогда черным, а теперь выцветшим до степени неопределенной серизны, рубаха во многих местах штопаная и заплатанная. Парусиновые штаны до подколенок, босые ноги обросли сплошной коркой мозолей, как у Мохарры.

— За такие деньжищи я склонен рискнуть.

— И я, — подхватывает Карденас.

— Такая овчинка уж точно стоит выделки…

Все трое улыбаются. Жмурятся от удовольствия. Никто из них в жизни не видал столько денег сразу. Да и по частям тоже.

Вдалеке слышится грохот, и они смотрят за канал Сапорито, на восток, где плавни тянутся до самой Чикланы. В это время французы обычно не стреляют, но кто ж их знает?.. Как правило, по Исла-де-Леону бьют, когда где-нибудь на линии идут тяжелые бои, да и то чаще всего ночью. И потому многие предпочитают ночевать в погребах и подвалах своих домов. Но в хибарке Мохарры ни того ни другого нет, так что при обстреле спасаться бегут в церкви Кармен, Святого Франциска или в приходскую, благо у нее тоже стены толстые и сложены из камня. Но это все — если есть время. А если, как сейчас, бомбы полетели неожиданно, только и остается — обхватить детей, залечь да молиться.

Жена Мохарры — черные волосы распатланы, кожа на лице прежде времени поблекла, под грубым полотном блузы мотаются обвисшие груди — тоже услышала грохот. И появляется на пороге, вытирая руки о передник, глядит в сторону Чикланы. На лице у нее не страх, а усталое покорное смирение. Муж одним взглядом отсылает ее назад.

— Дней через пять смогли бы двинуться, — говорит Курро Панисо, понизив голос. — Выберем ночь потемнее, безлунную…

— Как бы они к тому времени не перегнали ее в другое место…

— Не перегонят. Так и будет стоять у малого причала. Она ведь нужна, чтобы запереть канал и палить по английской батарее в Сан-Педро. Дезертир, которого мы взяли на обратном пути, рассказал. Прятался в лагуне Пелона, ждал ночи — переплыть на наш берег.

— Так, говоришь, там одно орудие?

— Своими глазами видели. Здоровенная пушка. Француз сказал — не то шесть, не то восемь фунтов.

Дымят самокрутки, кувшин с вином совершает еще один круг. Трое переглядываются со значительным видом. Все понимают, о чем речь.

— Нас всего трое.

— Еще малого моего возьмем.

Малому — четырнадцать лет. Зовут так же, как отца, — Франсиско. Живой, верткий и проворный, как все равно белка из сосновых лесов. Записаться в егеря ему еще года не вышли, а потому время от времени сопровождает отца на разведку по плавням. Сейчас сидит шагах в тридцати отсюда на берегу Сапорито с удочкой в руках — думает чего-нибудь поймать. Панисо велел сидеть и не встревать, пока не позовут да не спросят. Вот так жизнью рисковать — гож, а для разговоров взрослых — мал еще. И уж тем паче для вина с табаком.

— Много шуму наделаем… — с сомнением говорит Карденас. — Как бы на обратном пути британцы не лупанули с Сан-Педро или наши — с Маседы… Еще примут за лягушатников.

— Четверо — в самый раз, — заключает Мохарра. — Нас трое да парнишка.

Панисо что-то считает, загибая пальцы.

— И выходит ровно. По пяти сотен на брата.

Карденас пытливо смотрит на Мохарру, но тот остается бесстрастен. Парнишка будет рисковать наравне со всеми, значит, и получить должен столько же, сколько и остальные. С Курро они близки не только потому, что в свойстве состоят.

Кувшин еще раз вкруговую обошел стол — и опустел. Мохарра поднимается, идет в дом, чтобы наполнить заново. Вино скверное, едкое, но уж какое есть. Все-таки греет нутро, веселит душу. У погасшего очага возится жена, Мануэла Карденас, при содействии одиннадцатилетней дочки готовит обед — незамысловатый гаспачо с зубчиком чеснока, ломтиками сухого перца, растолченного с маслом, уксусом, капелькой воды и с хлебом. Две другие девочки — восьми и пяти лет от роду — играют на полу какими-то деревянными чурбачками и мотком бечевки, а теща Мохарры — старая и совсем уже почти немощная — дремлет в плетеном кресле перед большим глиняным кувшином с водой. Старшая дочь — Мари-Пас — служит в горничных в доме Пальма, одном из первых в Кадисе. Только тем, что она посылает, да тем, что получает отец семейства в ополченской егерской роте, и сыто семейство.