Возвращение - Шлинк Бернхард - Страница 58

Через какое-то время Джейн сказала:

— Они ведь даже не сказали, зачем они сюда приехали.

15

Они сообщили нам об этом на следующий день. Они намеревались поохотиться. Когда в десять часов перестал идти снег, они упаковали припасы в рюкзаки и опробовали на террасе свои ружья, а когда в половине одиннадцатого сквозь облака проглянуло солнце, они отправились на охоту, Марк пошел с ними.

— Пора, — сказала Памела.

— Куда нам пора? У джипа заблокировано рулевое управление.

— Тогда мы приготовим им ловушку. Мы пропилим дыру в полу холла. А может, у кого-нибудь есть с собой снотворное? Можно подсыпать им в еду. Или забаррикадируемся где-нибудь, заберем с собой все припасы, и им придется вступить с нами в переговоры.

Однако припасов в кухне больше не было. Номер главного был закрыт, и нам не удалось ни сломать дверь, ни залезть в него через балкон.

— Откуда у них ключи?

Грег сказал:

— Идите за мной.

И мы пошли за ним к джипу.

Рулевое колесо было заблокировано железной штангой, но дверцы не были заперты. Грег открыл правую дверцу и показал на кожаную папку, которая лежала на полу перед сиденьем водителя.

— Это ведь… Я сегодня ночью не очень присматривался к ней, но вам она не напоминает…

Памела открыла папку, там были две книги, пачка бумаги, календарь. Она полистала календарь.

— Да, это вещи де Баура.

— Что все это значит?

— Я не знаю. — Памела положила папку на место. — Но мне это все не нравится.

— Неужели ты думаешь…

Рональд не договорил до конца, и никто из нас не осмелился сказать вслух о том, чего мы боялись. Мы установили печку, вывели трубу через форточку, принесли дрова в библиотеку и затопили. Иногда до нас доносились звуки выстрелов. Если получится, мы завтра отправимся в путь, а сегодня нам надо извиниться. Кто будет извиняться за всех? Мы бросили жребий, я обошел всех с ведерком для шампанского, который я взял из бара, и жребий вытянула Кэтрин.

— Я это сделаю. Однако мне не кажется, что они удовлетворятся извинениями женщины.

Памела взглянула на меня:

— Это сделаешь ты.

— Мы бросили жребий, он выпал Кэтрин, пусть она попытается. Если не получится, посмотрим, что дальше делать.

— Зачем рисковать, если можно избежать риска? Извиниться должен ты, а еще лучше, если вы сделаете это вдвоем.

— Я не стану. Зачем мы тогда тянули жребий…

— Ты это уже говорил. Мы тянули жребий, потому что не знали другого выхода. Потому что толком не подумали, а теперь подумали и знаем, как нам поступить.

Памела была права. Я это знал, но не хотел уступать. Я не хотел извиняться за то, в чем не был виноват. Когда мы тянули жребий, я вспомнил, как наша соседка пожаловалась на меня матери, что я будто бы обозвал ее «зассыхой», и мама заставила меня извиниться перед соседкой. Я был маленький, я еще никогда не произносил такого ругательного слова и даже не слышал его прежде ни разу. После того как я извинился, у меня было очень гадко на душе оттого, что я не мог этого понять. Только повзрослев, я понял, что принес в жертву свое достоинство, чтобы не ссориться с матерью, что все ритуалы, связанные с самокритикой, с их фальшивыми обвинениями и фальшивыми извинениями, направлены на эту цель и что такая жертва убивает самоуважение. Нет, я не предам себя. Я не стану извиняться. Пусть Кэтрин попытается, а если не получится, то посмотрим.

Они вернулись с подстреленной косулей. Кэтрин заставили освежевать и разделать тушу, коли она врач, а я вызвался ей помогать, потому что чувствовал себя перед ней виноватым. Не знаю, чем были заняты другие: то ли носили дрова для камина в салоне, то ли разводили огонь, то ли ставили пиво в холодильник, то ли устанавливали радиоприемник и громкоговорители, из которых по отелю разнеслись громкие звуки модной песенки. Вероятно, Стив Уолтон и парни за те три часа, в течение которых я с Кэтрин разделывал тушу, смогли поговорить с каждым с глазу на глаз, вероятно, и с Кэтрин тоже, потому что я несколько раз оставлял ее в кухне одну, а эти четверо приходили посмотреть на ее поварское искусство. За едой они не сразу заговорили о том, что им удалось выведать у наших. В начале трапезы Кэтрин принесла извинения, и мы подумали, что извинение принято; Кэтрин говорила о том, что мы и они не поняли друг друга и что это непонимание привело к конфликту, говорила о разных темпераментах и о разных стилях поведения, сожалела, что мы обидели тех, кто помог нам в беде, и выразила надежду, что еда примирит нас и что мясо всем пришлось по вкусу.

Однако через какое-то время сын сказал Стиву Уолтону:

— Она хотела сказать, что мы не так говорим, что у нас не тот уровень? Она что, держит нас за тупых крестьян, за деревенских идиотов?

— Я не знаю, хотела ли она это сказать, но я знаю, что она принимает нас за идиотов, перед которыми можно извиниться за всякую мелочовку и не упомянуть о серьезных вещах. Не худо бы было извиниться и за то, — он повысил голос, — что вы собрались устраивать ловушки, проделывать дыры в полу, отравлять еду. И на сей раз извиняться будет не девушка, а парень. Ясно вам? Эй, ты, — он показал на меня, — ясно тебе?

Я кивнул, но, поскольку этого оказалось недостаточно, я произнес «да», и когда, закончив еду, те четверо остались в салоне, а мы собрались в библиотеке, я сказал «да», согласившись следующим утром принести наши извинения. Я хотел, чтобы мы еще раз тянули жребий, я приготовился, как и в первый раз, сжульничать при жеребьевке. Однако остальные не захотели и слышать о жребии. Не хотели они говорить и ни о чем другом. Кто рассказал этой четверке о предложениях Памелы, кому можно доверять?

Джейн сказала, обращаясь к Мэг:

— Знаешь, я буду с тобой откровенной. Я тебе не доверяю. У меня нет доказательств, но чувство подсказывает мне…

Мэг печально покачала головой.

Когда в девять часов вечера выключился свет, появился один из племянников и показал жестом на Памелу:

— Эй, ты, маленькая дрянь, вставай и иди со мной.

Он выглядел подвыпившим. Памела огляделась вокруг. Кэтрин, Джейн, Рональд, Джонатан и я обступили ее. Сын Стива и второй племянник появились на пороге, словно дожидались этого. У Стива на ремне через плечо висела расстегнутая кобура с пистолетом. Памела перевела взгляд на нас, потом на них, встала и пошла вслед за ними. Мы затаились в ожидании, услышали смех, какой-то разговор, громкий голос Стива Уолтона и тихий голос Памелы. Мы не слышали, о чем говорят в салоне, а подслушивать под дверью никто не решился. Некоторое время за дверью было тихо, потом мы услышали громкий крик, потом еще один. Джейн бросилась к двери, попыталась открыть ее, но дверь не поддалась, и Джейн стала колотить в нее кулаками. Дверь открыла Памела, она была бледная, на щеках красные пятна, глаза испуганные.

— Все хорошо, Джейн, все хорошо.

16

Почему я прозрел только в момент своего поражения? Потому что после поражения нечего терять и нечего выигрывать? Потому что поражение вместе с иллюзиями, которые ты питаешь относительно своей личности, разрушает и ложное представление о других? Потому что вопрос, который ты задаешь себе после поражения, — как это могло случиться? — заставляет более конкретно и пристально взглянуть на все остальное?

Когда вечером я вернулся в номер, Джейн как раз забирала свои одеяла и простыню. Она бросила обвинение Мэг, но и моя близость была ей теперь невыносима. Я сидел на постели и понимал, что со мной дело обстоит таким же образом: все были мне невыносимы, их лица, то, что они говорили, как они двигались, их страх. То, что нам пришлось пережить, не сблизило нас, а отдалило. Ночью одному, без Джейн и ее одеял, будет слишком холодно. Мне следовало бы взять свои вещи, пойти в библиотеку и устроиться на ночлег возле печки. Но одно то, что мне придется слышать дыхание других людей и дышать их испарениями, было для меня непереносимо, и я улегся в своей комнате. Часа в четыре я проснулся, и холод, который сковал меня, был невыносимее, чем дыхание и испарения других людей. Я отправился в библиотеку и лег там на полу. В восемь часов они пришли за нами и отвели нас в холл; последней из салона пришла Памела, встала рядом с нами, не поднимая глаз.