Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды - Короткевич Владимир Семенович - Страница 86

— Стой! Ради Бога, стой!

Но течение тысяч несло его, оттирало. Вот уже с трудом можно было различить её капюшон среди десятков таких же. Вот уже путаешь его с ними, с другими.

Всё.

И так она исчезла с глаз Юрася.

В ту предпоследнюю ночь они стали станом вокруг одинокой хаты. Обычно Христос отказывался занимать жильё, спал у костра, вместе со всеми, а тут почему-то согласился.

...Вокруг хаты пылало море огней. И по этому морю плыло к хате десять тёмных теней. Апостолы.

— Не нравится мне это, — бегал глазами Пётр. — Мужичьё. Жареным пахнет. Пора, хлопцы, навострять лыжи.

— А Иуда опять последние деньги бабам раздал, что мужей сюда привели. — Трагическая маска Варфоломея вздрагивала, голос скрипел. — А нам бы они — ого! Пока старым не займёмся.

— Ты... эва... не забыл? — спросил у Фаддея Филипп.

— Н-не-е, — усмехнулась голова в миске. — Заберу тебя. Ты будешь на голове доски ломать, а я фокусы показывать.

— А нам с тобою, Ладысь, разве что под мост с кистенём, — крякнул Иаков. — На двуногих осетров.

Худой, похожий на девушку, Иоанн улыбнулся приоткрытым, как у юродивого, ртом:

— Не злу наследуй, брат мой, но добру.

Пётр плюнул:

— Зло, это когда у меня украдут или жену уведут, а если я у кого — это добро. Напрасно мы ссорились с вами тогда на озере. Что, возьмёте меня да Андрея с вами? А то тут, вишь, лёгкая жизнь кончается, да и худую можно потерять.

— Ладно, — согласился Иаков.

Они зашли в брошенную хату почти одновременно с Раввуни и Богданом, подоспевшими с другой стороны. На голом столе горела одинокая свечка. Братчик сидел в красном углу, уронив голову на ладони.

Поднял её. И без того неестественно большие глаза словно ещё увеличились.

— Вот что, — начал Пётр. — Там, в яре, как раз тринадцать коней.

— Чьих-то коней, — уточнил цыганистый Симон Канонит.

— Исчезнем, — предложил Пётр. — Бросим это.

— Ну вот, — вздохнул Христос. — Пётр — это камень. Попробуй, сотвори что-либо на таком камне.

Тумаш снимал со свечки пальцами нагар. Тени скакали по лицу, по залихватским усам, по устам любителя выпить и закусить.

— Я не пойду, — сообщил Тумаш. И растолковал не слишком разумно: — Вы тут все хамы, а у меня — честь.

Матфей глянул на море огней за окном и подхватился:

— Ну, так мы пойдём. Мытарем оно поспокойней. Я ещё чудес хотел, дурень. Прости нам долги наши. Сроду мы не платили их. — И вдруг крупные жёсткие морщины у рта сложились в алчную, просяще-наглую усмешку. — Только... Евангелие своё пускай Иуда нам отдаст.

— Ты ж неграмотный! — вскричал Раввуни.

— Неважно. Зато я евангелист. Мы вот с Иоанном его разделим, подчистим, где опасно, и ладно. А Иуде Евангелие нельзя. Не положено.

Раввуни показал ему шиш.

У Иоанна Алфеева часто и независимо от его воли менялось настроение. Вот и тут ему стало жаль Христа.

— А я бы с тобою, Боже, пошёл. Только чтоб без оружия этого. Мы бы с тобой удалились от мира да духовные стихи писали.

— Не прячься в башне из слоновой кости, — сказал Христос. — Быстрей найдут.

Всем было неловко. И видимо, чтобы избыть эту неловкость, все начали выказывать недовольство, изрекать скверные пророчества на будущее. Поднялся гомон, затем крик. Матфей лез к Иуде и вопил нечто маловразумительное бессмысленно-страстным голосом. Тот голосил в ответ. Ссорились и горланили остальные.

От событий сегодняшнего дня и этого крика Братчик чуть не обезумел. Встал над столом:

— Молчать!

Затрясся от удара кулаком стол. И тогда Фома, воодушевлённый тем, что можно показать себя, с лязгом вытащил меч и рубанул им по столешнице. Стол развалился пополам. Сделалось тихо и темно. Раввуни нашарил свечку, выбил кресалом искру, зажёг.

Апостолы, сжавшись, смотрели на Христа.

— Вот что, — объявил он. — Я это не ради себя. Нужны вы мне очень. Я это ради вас, святые души. Шкодили — замаливайте грехи. Кто уйдёт отсюда — отдам мужикам. Вот так.

— Вот так, — эхом повторил Тумаш.

— Вот так, — подхватил Раввуни.

Апостолы виновато, как побитые, переглянулись.

— А что, — встрепенулся Симон. — И мне хочется в Гродно войти. Поглядеть, как там, кони там какие. Я уж было и разучился...

— Да и правда, — поддержал Пётр. — Бросить на пороге...

— Эва... Грех.

— Кто шаг сделает — того я мечом, — пригрозил Фома.

— Того я мечом, — решительно изрек Раввуни.

— Ладно, — за всех согласился Андрей.

— Мы в истине хотим ходить, — поддакнул Иоанн. — Ты нам верь.

Попробую. В последний раз. — И Христос увидел лицо Фомы, какое-то собранное, дивное лицо. — Ты чего, Тумаш?

— Осточертели мне эти поганцы. Вот призову всю свою веру — и половина их из хаты исчезнет. Пусть возле огня ходят.

— Валяй, — разрешил Христос.

Фома зажмурился, стиснул кулаки. Лицо с надутыми словно нарочно мщеками стало ещё краснее...

...Хлопнули двери. В хату вошёл седоусый.

— Послы из Гродно. Босяцкий.

Фома сильно выдохнул воздух и захлопал глазами. Потом плюнул:

— Вот те на! Ещё даже и больше стало... Нет, брат. Как гадость какую накликать — это у меня легко. А как чего хорошего — так нет.

Босяцкий вошёл в хату и улыбнулся улыбкой старого знакомого.

— Приветствую тебя, Христос. И вас, апостолы.

Увидел разрубленный пополам стол. Плоские глаза расширились.

— Да это так, — пристыженно растолковал Братчик. — Малость забавлялись.

— Практиковались малость, — поправил Фома.

— Толкуй, зачем тут? — сурово спросил Братчик.

...Доминиканец кончил. Все сидели молча. Истомные тени лежали в глазницах Юрася.

— Что ж, я выслушал, — сказал он. — Спасибо за выкуп.

У некоторых загорелись глаза. Только Фома недоумевающе и брезгливо сложил губы да Раввуни вскинул голову.

Христос смотрел теперь в глаза Босяцкому. И доктор honoris causa с изумлением увидел, что сейчас из этих больших глаз не плывёт то, что неуловимо подчиняло человека, делая его добрее. Глаза были расчётливыми и сухими.

— Видишь ли, — продолжал Христос. — Это если сосчитать, сколько на Белой Руси простых, да поделить, так на один золотой — сорок человек.

— Ну. Так они и того не имели. Берёшь?

— Понимаешь, страшно мне жаль. И взял бы, раз добрые люди так уговаривают. Нельзя же обижать. Бога в душе иметь надо. Да вот только для одного меня этих ста тысяч много. Сам столько не стою. А как на весь народ поделить — позорно мало. Ну что им с этого? Одних поршней больше стоптали, сюда идучи. Всё равно как сторговать корову по дороге на базар да, не увидев его, переть назад. Прости, не хочу я ничего брать от вас.

— Вознесись, озолотим! Свободен будешь.

— Так для меня той свободы и так хватит. А ты вон их спроси.

Доминиканец водил глазами по лицам апостолов и твёрдо знал, что эти бы согласились.

— Да мы с ними договоримся.

— Смотришь не туда, монах.

Юрась показывал в окно. За окном горели огни. Словно звёздное небо упало на землю.

— Может, крикнуть? Рассказать про выкуп? Спросить, хватит ли свободы? Не отдадут ли лишней?

Босяцкий понял, что всё кончено. И все же не сдержался — буркнул:

— Свобода... свобода... Каждый раз, как вы её кликаете, она поднимает голову. Не трогайте вы её. Она хорошая баба. Дайте вы ей лет сто поспать спокойно, а там хоть конец света — пускай встаёт.

— Она хорошая баба, — согласился Христос. — Наша баба. А поскольку она наша баба, не твоё, монах, дело, в какой час ночи нам её будить. Ты, монах, святой, значит, ты в этих делах понимать не должен.

Спокойный, почти ленивый зевок. Пёс Божий вздохнул:

— Нет, Христос. Это не я, видать, святой, а ты, если столько золота бабе под ноги бросил, лишь бы на мгновение ей в глаза посмотреть, а после сдохнуть без покаяния.

Христос встал:

— Иди ты отсюда. Напрасно старался, ехал. Не боимся мы королевы, не нужен нам выкуп. Да, святой. Дьяволом был, а теперь святой. Святее Павла. — Склонился к нему и прошептал: — В темницах сидел, меня ранили, сто раз был при смерти.