Союз еврейских полисменов - Чабон Майкл - Страница 62

62

«МЕСТО ВСЕМИРНО ЗНАМЕНИТОГО СИМОНОВСКОГО ПОБОИЩА И НАСТОЯЩИЙ ИНДЕЙСКИЙ ОБЩИННЫЙ ДОМ», -

гласила надпись на идише и по-американски. Хотя придорожный аттракцион уже некоторое время не функционирует, наклейка на бампере новенькая. Таких наклеек в доме еще не одна коробка.

– Подскажи. – просит Ландсман.

– Шуточки насчет обрезания.

– А, да…

– Полное собрание за все века.

– Образованность, – покачивает головой Ландсман. – И не задумывался, сколько их.

– Пошли, к дьяволу. – С этими словами Берко решительно вылезает из машины. – Поскорее покончим.

Ландсман исподлобья уставился на общинный дом – пеструю, заросшую волчьей ягодой и вьюнком развалюху. Этот «настоящий» индейский сарай Герц Шемец выстроил с помощью двоих братьев своей индейской жены, племянника Меира и сына Берко на следующее лето после того, как его сын переселился на Адлер-стрит строил Герц его для забавы, не помышляя о барышах. Уже после своего изгнания из «органов» он безуспешно попытался извлечь из бывшего хобби хоть какой-то доход. Берко в то лето было пятнадцать, Ландсману двадцать. Строя папашин сарай Берко пытался строить себя по образу и подобию Ландсмана. Два месяца он с энтузиазмом осваивал пилу-циркулярку, «по-ландсмановски» присобачивая к углу рта сигарету, страдая от разъедавшего глаза дыма. В то время Ландсман уже заботился о своих полицейских экзаменах, и Берко тоже объявил об аналогичных амбициях. Но если Ландсман спал и видел себя в заоблачных верхах иерархической лестницы, то Берко снились навозные вилы патрулирования.

Как и большинство полицейских. Ландсман шел навстречу трагедии с закрепленными парусами, задраенными люками, твердо стоя на мостике рядом с рулевым. Боялся он не шторма, а мелей, песчаных банок, пробоин ниже ватерлинии, нежданных капризов вращающего момента. Воспоминаний того лета. Мысли, что он истощил терпение пацана, с которым когда-то из мелкашки сшибал с забора пустые консервные жестянки. Этот «настоящий» общинный дом затронул прежде нетронутые нервы. В зарослях бузины да дерезы растворилось все, что они проделали вместе.

– Берко, – произносит Ландсман под хруст ледка, подернувшего невразумительную грязь еврейско-индейской резервации. Он касается – робкая девушка – локтя кузена. – Извини, что от меня столько хлопот.

– Можешь не извиняться. Зто не твоя вина.

– Я уже паинька. – Ландсман сам в этот момент верит своим словам. – Не знаю почему. Может, из-за переохлаждения. Или из-за дела Шпильмана. Или потому, что не пью. Но я вернулся в себя прежнего.

– Угу.

– А тебе так не кажется?

– Кажется. – Так Берко согласился бы с дураком или ребенком. Не соглашаясь в душе. – Ты вроде в полном порядке.

– Бурные аплодисменты.

– Давай сейчас не будем в это вникать, ладно? Входим, бомбардируем старого хрена вопросами – и домой. Эстер-Малке ждет, малыши… Не возражаешь?

– Конечно, Берко, о чем речь!

– Вот и спасибо.

Замерзшие лужи, гравий и галька, карикатура на лестницу – в выщербинах, шаткая, скрипучая. Обветренная покосившаяся кедровая дверь утеплена криво набитыми полосами черной резины.

– Ты говоришь, что не моя вина…

– Слушай! У меня сейчас пузырь лопнет.

– Значит, ты считаешь, что я не отвечаю за свои действия. Стебанутый. Психически ненормальный…

– Давай-ка постучимся.

Он дважды бухает в дверь. Кажется, что весь дом зашатался.

– Не способный носить бляху, – бубнит Ландсман, искренне желая найти в себе силы сменить тему. – Иными словами…

– Это не по адресу, с этим к твоей бывшей жене.

– Но ты не возражаешь…

– Слушай, я ничегошеньки не понимаю в психических, там, расстройствах, болезнях, как их там… Меня никто не арестовывал за гонки голышом по морозу в трех сотнях миль от дома после вышибания чьих-то мозгов стальной койкой…

Герц Шемец открывает дверь. Свежевыбритый, при двух микроцарапинках. На нем серый фланелевый костюм, белая рубашка, маково-красный галстук. Он распространяет аромат витамина В, свежего крахмала, копченой рыбы. Он еще меньше росточком, еще более нервный, как деревянный дергунчик на палочке.

– Привет, старик, – обращается он к племяннику, круша тому пальцы рукопожатием.

– Отлично выглядишь, дядя Герц.

Присмотревшись, гость обнаруживает, что костюм на локтях и коленях лоснится, на галстуке следы минувших трапез, а завязан он не на сорочке, а на белой пижаме, небрежно заправленной в брюки. Но не Ландсману критиковать туалеты. На нем самом вытащенный из загашника багажника вискозно-шерстяной костюм с блестящими пуговицами на манер золотых древнеримских монет. Когда-то он спешно одолжил этот костюм у разнесчастного игрока по фамилии Глюкеман. Спешил, опаздывал на похороны. Костюм одновременно похоронный и мажорный, однако при множестве морщинок-складочек, а также при одуряющем аромате багажника детройтской колымаги.

– Спасибо, что предупредили, – улыбается дядя Герц, выпуская из ладони обломки ландсмановских пальцев.

– Берко хотел сюрприз устроить, – кивает на кузена Ландсман. – Но ты же любишь выйти и кого-нибудь там подстрелить.

Дядя Герц складывает ладони и кланяется. Как истинный отшельник, он серьезно относится к обязанностям хозяина. Если охота неудачна, он вытащит какой-нибудь заиндевевший фрагмент трупа из морозильника и сунет его в духовку со всякими луковицами-морковками да толчеными травками, которые он выращивает и хранит подвешенными под крышей сарая. Непременно в наличии лед для виски и холодное пиво для тушенки. Ну, конечно же, еще надо успеть побриться и нацепить галстук.

Герц Шемец пропускает Ландсмана в дом и остается лицом к лицу с сыном. Ландсман созерцает. Интересная интермедия. Заинтересованное лицо. С момента, когда Авраам сложил Исаака на верхушке горушки голыми ребрами ко Господу. Дед Шемец закатывает рукав рубахи Берко. самый нежный компонент настроения которого в данный момент – желание поскорее избавиться от мочи. Не нравится ему, как родитель обозревает его тонкое итальянское белье.

– Ну. так где же Большой Синий Бык?

– Не знаю. Наверное, жует задницу твоей пижамы. Берко разглаживает рукав, смятый пальцами отца, проходит мимо старика в дом.

– Ж-жопа… – шепчет он, намного громче просит прощения, устремляется в туалет.

– Сливовицы? – вопрошает Герц Шемец. протягивая руку к черному эмалированному подносу с бутылками, моделирующими небоскребы Шварцн-Яма.

– Лучше сельтерской, – возражает Ландсман. Взлетевшие дугами брови дяди побуждают его развить ответ. – У меня новый врач. Из Индии. Хочет, чтобы я бросил пить.

– С каких пор ты прислушиваешься к индийским докторам?

– Ни с каких.

– Самолечение – семейная традиция Ландсманов.

– Как и быть евреем. И куда это нас завело?

– Да, странное нынче время, чтобы быть евреем, – соглашается дед.

Он предлагает Ландсману стакан, накрытый ермолкой лимонного диска. Затем наливает себе добрую дозу сливовицы и поднимает свой стакан с иронической улыбкой, с юмористической жестокостью, которую Ландсман давно изучил и в которой давно уже не видит никакого юмора.

– За странные времена. – провозглашает старец.

Он сглотнул бульку и победоносно уставился на Ландсмана, как будто ожидая взрыва аплодисментов. Ландсман понимает, как больно старику ощущать крах всего, над чем он трудился в течение многих лет. Герц булькнул в стакан еще дозу и отправил ее вслед за первой, не получая от процесса никакого удовольствия. Брови Ландсмана поползли вверх.

– У тебя свой доктор, – пояснил дядя Герц, – у меня свой.

Хижина дяди Герца вмещает одну большую комнату с получердаком, идущим вдоль трех стен. Декор и обстановка – рог, кость, кожа, мех, шкура. На чердак от кухонного отсека ведет лестничка судового типа. В углу аккуратно заправленная кровать, возле нее на столике шахматная доска. Фигуры розового дерева и из клена. Один из белых кленовых коней без левого уха. Голова одной из «черных» пешек розового дерева украшена седой прядью. На доске хаос. На поле вторгся ингалятор «Вик», угрожая белому королю на е1.