Дорога на Вэлвилл - Бойл Т. Корагессан - Страница 13

– Да, папа, – сказал он чистым, сильным, поставленным голосом, – да, мне кое-что нужно: не дашь ли ты мне пять центов?

Джордж. Хильдин сынок. Надо было оставить мальчишку там, где его нашли, пусть бы околел с голоду. Это была ужасная мысль для врача, но именно она пришла доктору в голову. С самой первой минуты Джордж доставлял одни только неприятности; и вот он снова здесь и просит уже не пять центов…

– Сто долларов? – повторил Келлог.

Взгляд Джорджа был ледяным. Дэб, услышав, о какой сумме идет речь, шумно сглотнул.

– Именно, – буркнул Джордж. – Сотня долларов – и я от тебя отстану.

И улыбнулся точь-в-точь такой же кривой, злобной улыбкой, как когда-то много лет назад.

– У меня такое чувство, папочка Келлог, что ты меня стыдишься, и я глубоко страдаю по этому поводу. Ты не хочешь, чтобы я приходил сюда и развлекал твоих пациентов? А то я могу устроить для них грандиозное шоу.

Джон Харви Келлог славился бережливостью и умеренностью – такой уж у него был характер. Он создал Санаторий из ничего и превратил свое детище в великолепное и знаменитое медицинское учреждение при минимальной заработной плате работникам – в самом начале в его штате состояли главным образом добровольцы из Адвентистов Седьмого Дня. Сейчас, уже вырвавшись (не без усилий) из-под контроля этой церкви, доктор стал так же задешево нанимать студентов колледжа, тесно связанного с Санаторием; они служили на кухне, в банях и гимнастических залах – таким образом они зарабатывали себе право поступления в высшее учебное заведение. Ну и конечно, Келлог вовсю пользовался услугами пациентов. Например, летом он прописывал мужчинам крайне здоровое физическое упражнение – рубку дров, и к зиме Санаторий всегда был обеспечен достаточным запасом топлива.

Келлог перестал расхаживать по комнате и повернулся к Джорджу:

– Это шантаж.

Джордж скорчил гримасу. Взъерошил грязной рукой волосы (доктор сделал себе заметку, что нужно будет продезинфицировать кабинет, когда они избавятся от этого негодяя).

– Шантаж? Папочка, я обиделся. Страшно обиделся.

– Двадцать пять долларов, – сказал Келлог, – при условии, что я больше тебя здесь никогда не увижу.

– Сто, – повторил Джордж, – и я подумаю над твоим предложением.

– Подумаешь? – вскипел доктор. Он чувствовал, что вот-вот сорвется, как той ночью много лет назад. – Ты подумаешь? Ха-ха! Да я сейчас вышвырну тебя отсюда!

Джордж весь подобрался. Он окинул взглядом висевшие на стенах портреты – Лютер Бербэнк, Джон Уэсли, Старый Томас Парр (англичанин, якобы проживший сто пятьдесят два года).

– Не грози, папочка. Ты, конечно, можешь меня вышвырнуть, особенно если позовешь своих горилл из-за двери. Но знаешь, я тут подумал: я так люблю Бэттл-Крик. Жутким образом люблю. Скучаю по нему страшно.

– Пятьдесят долларов. Это мое последнее слово.

– Я пришел сюда, папочка, за тем же, за чем и все – чтобы стать лучше. А теперь представь себе меня, ставшего лучше, на улице прямо у дверей твоего заведения. Ничего картинка, а?

Доктор являл собой образец человека, владеющего своими чувствами, – он сжал кулаки и стиснул зубы. Келлог твердо знал: никогда нельзя открыто проявлять эмоции. И еще он знал, что нельзя склоняться перед временными неудачами – все равно окончательная победа останется за ним. Джордж, Чарли Пост, Бернар Макфедден, Элен Уайт с ее оголтелыми адвентистами – он всех их обойдет. Келлог с минуту стоял неподвижно, как столб, потом оттянул манжеты и попросил козырек.

– Ладно, Дэб, – глубоко вздохнув, наконец сказал он. – Возьмите у казначея сто долларов.

Глава пятая

Цивилизованный кишечник

Уилл Лайтбоди так рухнул в кресло-каталку, словно свалился с изрядной высоты – скажем, висел до того на потолке чуть слева от люстры. Ноги вдруг ослабли, и вот он уже сидит в каталке и пялится на потолок, будто восьмидесятилетний доходяга, испачкавшийся яйцом всмятку. Доктор Келлог – самый главный здешний начальник, великий и знаменитый целитель, в белых гетрах и с седой козлиной бородкой – уже умчался прочь по коридору, словно ком бумаги, подхваченный ветром. Что ж, он держался довольно приветливо – следовало это признать, – однако выглядел каким-то рассеянным и встрепанным, а Уилл-то ожидал увидеть несокрушимую скалу.

Впрочем, все это не имело значения. Теперь. После этого короткого, но леденящего кровь осмотра. Великий человек сунул Уиллу пальцы в рот. Еще один сюрприз заключался в том, что Келлог оказался коротышкой – ему пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться до рта пациента. Какую тревогу прочел Уилл в его глазах! Этот взгляд проник в самые глубины существа Уилла, разглядев там гроб и траурный венок. Внезапно Лайтбоди почувствовал себя бесконечно слабым и больным. Паршиво себя почувствовал. В голове зашумело. Вроде как приговор ему подписали. Желудок – и это ощущалось очень явственно – сжался в кулачок, будто почуяв холод могильного склепа.

– В жизни не видал такого запущенного случая интоксикации, – объявил доктор.

Эти слова автоматной очередью изрешетили Уилла. Он покачнулся – в самом деле, по-настоящему, – а сзади откуда ни возьмись оказалось кресло, и мышцы уже не желали слушаться, словно он одним глотком засосал целую пинту виски «Олд Кроу». Уиллу стало страшно. Сердце молотом заколотилось в груди. Потолок надвинулся, а потом так же быстро откачнулся обратно.

– Элеонора! – послышался чей-то голос.

Голос был радостный, громкий, звонкий, как ручей, журчащий по голубой гальке, и Лайтбоди пришел в себя. Мускулы шеи напряглись, желваки задвигались, дернулся кадык, и Уилл уже не смотрел на потолок – он разглядывал доктора Фрэнка Линнимана, обладателя ослепительной улыбки, мальчишески безмятежного взгляда и ямочки на подбородке.

– Ба, да вы похудели, – ласково укорил Линниман Элеонору, взял ее затянутую в перчатку руку и сделал движение, от которого жена Уилла чуть не проделала фуэте.

А Элеонора называла его «Фрэнк». Не «доктор», даже не «доктор Линниман», а просто «Фрэнк»!

– Да, Фрэнк, я знаю. Но в Петерскилле, штат Нью-Йорк, по научной методе питаться невозможно.

Она произнесла таким тоном название их родного города, будто речь шла о какой-нибудь деревушке, затерянной в джунглях Конго.

– А наша повариха, хоть она, конечно, чудо как мила, никак не может усвоить рецепты мистера и миссис Келлог.

Элеонора просто сияла – лицо раскраснелось, в глазах играют огоньки от люстры. Скривила губки, пожала плечом, кивнула головкой – совсем чуть-чуть, но искусственная птичка, примостившаяся на шляпе, пришла в движение.

– Признаюсь вам, Фрэнк, – шепнула Элеонора. – Я сюда возвращаюсь просто как в рай.

В этот миг страх смерти, одолевавший Уилла Лайтбоди, сменился иным чувством, обычно присущим людям молодым и умирать не собирающимся – ревностью. Ведь это, черт подери, его жена, женщина, которую он любит, которая родила и не сумела сберечь его маленькую дочурку; женщина, чьи груди он ласкал, чьи интимные местечки он знал (или, вернее, знавал) как никто другой… Как смеет она кривляться перед этим… этим докторишкой в накрахмаленном белом костюме и с самодовольной ухмылкой на физиономии. Господи боже, этот человек похож не на врача, а на бейсбольного игрока – какого-нибудь клешнерукого кетчера или громилу-бейсмена. Уилл откашлялся и сказал:

– Уилл Лайтбоди.

Вернее, попытался сказать, но голос сорвался на неразборчивый хрип.

– Ах да! – Элеонора прижала руку к груди, и в этот миг небольшая компания, собравшаяся вокруг Уилла – его жена, посыльный, еще какой-то холуй и доктор Линниман, – вдруг чудесным образом слилась воедино, потому что от одного маленвкого жеста весь мир, вся вселенная озарились лучистым сиянием.

– Ах, простите меня, – продолжила Элеонора. – Это Фрэнк, доктор Линниман. Фрэнк, познакомьтесь с моим мужем. – И со вздохом добавила: – Он очень, очень болен.

Лицо Фрэнка Линнимана посерьезнело, нависло над Уиллом, а здоровенная целительная ручища сжала тощую лапку больного, будто взялась за рычаг водяной колонки.