Океания. Остров бездельников - Рэндалл Уилл - Страница 53

И все же мы решаем не рисковать, и Смол Тому, собирающемуся в Мунду продавать овощи, поручено купить маленький медный замок и к нему три ключа. Два я отдаю мальчикам, они вешают их себе на тесемках на шею, а один оставляю у себя. Две последующие ночи проходят без происшествий, и нам кажется, что новая система безопасности остановила нарушителя спокойствия. Жизнь возвращается в свое нормальное русло.

Однако нормальная жизнь на Соломоновых островах включала в себя и малярию.

Однажды ночью я просыпаюсь от того, что дождь барабанит по крыше церкви. Впервые со дня своего приезда чувствую, что замерз, то есть не просто дрожу, а весь покрыт мурашками, как будто холод поднимается из самого нутра моего организма. А затем мне становится невероятно жарко, словно меня вытащили из холодильника и запихали в раскаленную плиту. Я сажусь, обливаясь потом, и Чатни, усевшись на покрытом эмалью столе, мяучит, выражая мне сочувствие.

Вскоре после своего прибытия на Соломоновы острова я не без интереса ознакомился с листовкой, в которой описывались симптомы малярии, — ее Джефф держал у себя в кабинете для воодушевления приезжих. Среди главных симптомов — лихорадка, озноб и гриппозные явления; кроме того, следовало обращать внимание на мышечные боли и желтуху («пожелтение кожи и белков глаз»). Я в темноте рассматриваю руки, а зеркала у меня нет.

Больной, как указывалось в листовке, ощущает усталость и измождение. Я и вправду устал, однако не уверен, вызвано ли это заболеванием или всего–навсего тем, что в разгар ночи меня разбудил дождь. Последним признаком приближающейся смерти была боль в нижней части живота, сопровождаемая диареей.

Ну, в этой части, похоже, все в порядке, и я облегченно улыбаюсь. И в тот же момент живот у меня, словно возражая, начинает возмущенно бурчать.

Прыгая через лужи и взбираясь по стволу к «маленькому домику», я едва успеваю заметить, что бак на улице переполнился и вода хлещет через край на жестяную обшивку, еще больше усиливая грохот ливня.

Больница в Мунде выглядела привлекательно и жизнеутверждающе — голубые здания окружали усыпанный белым песком плац, назначение которого было не слишком понятно. Когда мы приближаемся, я представляю себе каталки, больных и улыбающихся медсестер в светло–зеленых униформах, которые салютуют доктору Джеймсу, стоящему на возвышении со стетоскопом, висящим на груди. Этот молодой и энергичный врач из Новой Зеландии вследствие внезапного приступа великодушия оказался единственным специалистом, отвечавшим за здоровье население в радиусе пятидесяти миль.

«Приемный покой» находится на открытой веранде самого большого здания. За раскладным столиком, на котором громоздятся стопки регистрационных карточек и предметных стекол, сидят две медсестры. Смол Том, сопровождающий меня, поскольку я слишком слаб, чтобы добраться самостоятельно, проявляет максимум предупредительности, когда мы поднимаемся по лестнице.

— О–о–о, малярия его плохо счур. Однажды меня малярия, меня чуть было умер, — подбадривает он меня.

На самом деле я чувствую себя гораздо лучше, чем накануне ночью, хотя болят суставы и конечности налились тяжестью. К тому же меня постоянно тошнит, но, возможно, это связано с нашим плаванием по бурному морю, так как Смол Том, торопясь доставить меня в медицинское учреждение, выжимал из мотора все, на что тот был способен.

Я дожидаюсь своей очереди и сменяю за шатким столиком юную мамашу с верещащим, невероятно толстым ребенком. Сестричка очаровательна. Я улыбаюсь ей, и она тоже отвечает мне улыбкой. Расспрашивает меня о подробностях, а потом приглашает встать на весы, которые выдвигает ногой из–под стола. Я смотрю на шкалу и вижу, что мой вес составляет четыре килограмма. С тревогой во взгляде поворачиваюсь к медсестре.

Она добродушно сталкивает меня с весов, бормоча какие–то проклятия, и прыгает обеими ногами в аккуратных черных ботиночках со шнуровкой на капризный прибор. Затем снова заставляет меня встать на весы, и стрелка послушно сдвигается в сторону. Мне явно пора сократить количество потребляемого сладкого картофеля.

— Так что с вами случилось? — спрашивает она, проверяя мой пульс.

Я рассказываю ей о своих симптомах, подчеркивая, что они схожи с описанными в листовке Джеффа. Сестра подводит итог:

— Жар, холод, тошнит–тошнит, понос чуть–чуть. — На самом деле не «чуть–чуть», но я не хочу искушать судьбу, вдаваясь в подробности. — Палец, который твой.

— Простите?

— Дай палец! — Ее любезный тон куда–то испаряется.

Я робко протягиваю указательный палец правой руки и прежде чем успеваю сообразить, эта ведьма прижимает его к столу и прокалывает маленьким ножичком, который она где–то прятала. Несмотря на то что это не причиняет мне особой боли, я потрясенно отдергиваю руку. Правда, мне хватает ума не запихивать палец в рот, что, вероятно, привело бы к еще большему заражению малярией.

Сестра, лишившаяся всякого обаяния в моих глазах, хватает мой палец, как карандаш, и с явным удовольствием начинает выжимать из него кровь на одно из предметных стекол. Затем вручает его мне и, отпустив мою израненную конечность, указывает на открытое окно в здании с противоположной стороны плаца.

— Пойди найди человека в очках.

Я бросаю на нее хмурый взгляд и иду выполнять то, что мне велено. У окна, склонившись над микроскопом, сидит бородатый мужчина.

Малярия, как известно, вызывается паразитом, которого комары переносят от человека к человеку. Зато мало кто знает, что существует целый ряд разновидностей этих малярийных паразитов, варьирующих от относительно безвредных, которые вызывают лишь головную боль, до зловещего вида falciparum, который вызывает судороги и почти мгновенную смерть. И теперь бородач должен был сообщить мне, какую именно разновидность он видит под микроскопом. Вручая ему предметное стекло, я представляю себе этих паразитов — желтые тельца с подмигивающими глазками и чавкающими ротиками, пожирающими мои клетки. Не могу сказать, что это наполняет меня особой радостью.

— Может, ты зайдешь потом?

Потом? Позже? Когда потом? А если они к этому времени уже окончательно со мной разделаются? Бородач пожимает плечами и кладет стеклышко на лабораторный столик. Я со Смол Томом уныло бреду в тень. Мужчина со странной крапчатой кожей, которая делает его похожим на короткошеего двуногого жирафа, делится с нами бананом. Том берет кусочек, а я отказываюсь. Боюсь, что могу оказаться заразным.

Ожидание растягивается до бесконечности, а мои симптомы все усиливаются. Вскоре я заканчиваю обзор всех событий своей жизни и даже готов вписать небольшой абзац в раздел «Прочее».

Наконец Бородач издает какой–то шипящий звук, и я, чувствуя, как у меня кружится голова, подхожу к окошечку. Он невозмутимо вручает мне сложенный клочок бумаги, а я стараюсь различить в его лице признаки глубокого сожаления. Но он остается глух к моей мольбе и, обернувшись, берет стеклышко у старика, стоящего за мной. Я ухожу с видом Джона Сильвера, получившего черную метку, — да и что такое несколько разводов сажи по сравнению с бушующими серповидными плазмодиями?

Трясущимися пальцами я расправляю листок на ладони и медленно приоткрываю один глаз.

«Отрицательный».

Это как открытие тетради с экзаменационной работой, только, на мой взгляд, еще лучше. От несказанного облегчения я издаю восторженный вопль. Смол Том тоже очень рад за меня, хотя и выглядит удивленным, когда я хватаю его за руки и принимаюсь кружить с ним по плацу. Человек–Жираф одобрительно аплодирует.

— Ну как вы? — спрашивает доктор Джеймс, выходя из палаты.

— Прекрасно! Просто замечательно! — отвечаю я, пихая ему под нос клочок бумаги.

— А как вы себя чувствуете?

Замерев и прислушавшись к себе, понимаю, что никогда не чувствовал себя лучше.

Доктор Джеймс смеется.

— Думаю, слишком много времени провели на полуденном солнце. Пейте как можно больше воды и не выходите на солнце, — советует он. — Между прочим, что у вас есть в аптечке первой помощи на Рандуву?