Часовщик - Кортес Родриго - Страница 9

— Зачем? — не отводя застывшего взгляда от расходящихся прихожан, спросил священник.

— А это не твое дело, щенок, — все так же в ухо процедил Томазо. — Делай, что тебе сказали.

Падре Ансельмо вскочил, подбежал к трибуне, оттиснул брата Агостино в сторону, начал что-то говорить, и Томазо двинулся в сторону исповедальни. Он уже знал, что победит. И не прошло получаса, как первый кандидат в свидетели у него появился.

— Когда мастером станешь, малыш? — мягко поинтересовался Томазо, едва увидел сквозь решетку исповедальни перекошенное от вечной зависти лицо.

Парня перекосило еще сильнее.

— У нас мужики до тридцати лет в подмастерьях ходят…

«Марко Саласар…» — сверился со списком Томазо.

— Мне нет дела до остальных, Марко, — улыбнулся он и отодвинул решетку. — Привет.

— Приве-ет, — неуверенно протянул подмастерье.

— Я слышал, ты способный парень, Марко, — прищурился Томазо, — тебе только своей мастерской да инструмента не хватает.

Подмастерье открыл рот да так и замер.

— Как тебе мастерская Олафа Гугенота? — продолжал жать Томазо. — Подойдет?

— А кто ж меня туда пустит? — хлопнул глазами подмастерье.

— Сам войдешь… как хозяин.

Марко замотал головой.

— Мне на такую мастерскую еще лет двадцать копить надо.

— Ничего не надо, — посерьезнел Томазо. — Вспомни, где и когда Олаф говорил богохульные вещи, подпиши одну-две бумажки для Трибунала, и четверть его имущества — по закону — твоя.

Подмастерье растерянно моргнул.

— Четверть?! Целая четверть?

— Да, — уверенно подтвердил Томазо. — Насколько я помню, мастерская этого Гугенота как раз на четверть потянет…

Лицо Марко полыхнуло, а уши приобрели пунцовый цвет, но он тут же замотал головой.

— Мастера меня убьют.

Томазо рассмеялся:

— Ты же слышал сегодня на проповеди: Инквизиция не выдает имен своих свидетелей.

Марко с сомнением покачал головой.

— Но если я не доносчик, то откуда у меня деньги на мастерскую? Они же не дураки. А вы сами видели, сколько влияния у Совета мастеров.

Томазо понимающе умолк. Он сталкивался с этим в каждом городе: люди боялись общественного осуждения больше, чем Божьего. Но проходило время, и все менялось… если над этим работать, конечно.

— А тебе не кажется, что этих старых дураков из Совета мастеров пора бы и подвинуть? — поинтересовался он.

Этот прием срабатывал не везде — только там, где удавалось найти скрытого лидера. Но с Марко он сработал: подмастерье снова зарделся.

— А как?

Томазо мысленно перекрестился и, стараясь не спугнуть удачу, легко, без особого напора выдал самое главное:

— Папа поручил мне организовать Лигу — народное сопротивление еретикам. Поддержку Ватикан гарантирует. Денежная помощь на первых порах будет. Но мне нужны как раз такие, как ты, — настоящие христиане.

Марко замер.

— И… я буду иметь право тронуть Совет мастеров?.. — осторожно поинтересовался он.

Томазо нахмурился и теперь уже веско, вкладывая значение в каждое слово, произнес:

— На земле, созданной нашим Творцом, Его преданный слуга имеет право на все.

Конечно же, Бруно далеко не сразу понял, что имеет право почти на все, и так же не сразу осознал, что часы, которые он видит, нуждаются в постоянной опеке. Но видения посещали его все чаще — на рынке, в церкви, а то и прямо посреди работы. И в одиннадцать лет он понял, что никто, кроме него самого, не может, да и не хочет всей полноты ответственности за город.

Он уже видел, что человек не всегда полезен городу. Более того, человек вполне может быть «заусенцем», из тех, что появляются на шестернях и начинают мешать размеренному ходу курантов. Стоило такому «заусенцу» появиться, и люди начинали ссориться, а работа — и без того не слишком слаженная — вставала.

Привыкшему к порядку во всем и уже взвалившему груз ответственности за невидимые глазом «часы» Бруно это причиняло невыносимые страдания. Но первым заусенцем, который он решился устранить лично, — едва ему исполнилось двенадцать, — стала юная монашка по имени Филлипина. Выросшая на брюкве, пшеничной каше и житиях святых в маленьком, спрятанном в лесах монастыре, монашка вышла в мир, когда чума выкосила и монастырь, и снабжавших его провизией крестьян. И первым делом начала проповедовать.

Словно шестеренка, всю свою жизнь провертевшаяся в одних и тех же пазах, Филлипина не имела ни малейшего представления о том, как дышит и чем движется город. И тем не менее заклинала жителей немедленно раскаяться, бросить греховную жизнь, то есть работу, и перейти на брюкву, пшеничную кашу и жития святых — пока не явится Христос.

Филлипина даже не задавалась вопросом, кто их будет кормить, но, следует признать, яро убежденная в своей правоте и довольно симпатичная девица имела невероятный успех — особенно среди вдов. В считанные дни хорошо отлаженное «тиканье» города начало давать сбои, а уже через две недели Филлипина создала настоящий отряд из женщин, намеренных бросить все, подобно блаженному Иерониму, уйти в пустынь и ждать второго прихода Иисуса.

И тогда Бруно забеспокоился. Вдовы всегда составляли крайне важную часть городской жизни. Например, стоило какой-нибудь вдове забеременеть, как по городу начинали ползти слухи, у судьи появлялись дела о побоях, на падре Ансельмо нападал дар красноречия, а храм наполнялся жаждущими получить индульгенцию об отпущении греха горожанками.

Исход такого количества вдов лишал их мужчин ночных приключений, городского судью — части работы, а падре Ансельмо — доходов от продажи индульгенций и самых его преданных прихожанок. Злонамеренно или нет, но Филлипина пыталась лишить невидимые часы города жизненно важных для их размеренного хода частей.

Бруно — тогда совсем еще мальчишка — попытался подвигнуть на решительные меры против деятельной монашки городского судью, со всем почтением, разумеется, но получил однозначный отказ.

— Это не мои полномочия, — холодно отреагировал на просьбу подмастерья магометанин.

Тогда Бруно обратился к падре Ансельмо, но тот даже не стал его слушать.

— Филлипина — истинная невеста Господня, — трусливо стреляя глазами по сторонам, выдавил священник. — Мне ее упрекнуть не в чем.

И тогда Бруно исправил ситуацию сам. Узнав, что в гостином доме остановился отряд саксонских наемников, он дождался часа, когда солдатня уже не отличала старухи от девственницы и даже мальчика от девочки, и рассказал Филлипине, что проститутки вдруг раскаялись и страстно желают немедленной проповеди и утешения.

Наутро о множественных безнравственных связях монашки знал весь город, и недоброжелателям было глубоко плевать, что там произошло по своей воле, а что — не по своей.

И «часы» опять пошли, как и прежде, — размеренно и точно.

Когда судья пришел к Исааку Ха-Кохену, он в первую очередь спросил об этой странной монете.

— Что скажешь? Кто мог добыть королевские патрицы? Неужели фаворит королевы?

Они оба знали, что каждый новый фаворит первым делом набивает карманы, само собой, из казны.

Исаак развел руками:

— Очень может быть. Судя по всему, он аферист и пройда. Сведущие люди говорят, что он и у Папы в постели бывал… когда помоложе был.

— Вот шайтан! — от души выругался судья.

Старый еврей дождался, когда взрыв эмоций закончится, и только тогда сказал главное:

— Меня гораздо больше беспокоит другое, Мади. Указ об Инквизиции. Я на днях получил письмо из Неаполя, и евреи пишут, что на Сицилии введение Трибунала закончилось большой кровью.

Судья замер. До него доходили смутные слухи о жутком побоище в Неаполе — столице Королевства Сицилия. Но о его причинах пока не знал никто.

— Ну как? — прищурился старый меняла. — Ты уже догадался, почему там полыхнуло?

Судья вспомнил, как нагло у него отняли и подозреваемого, и вещественные доказательства, и напряженно заиграл желваками.

— Конфликт юрисдикции?