Песни каторги. - Гартевельд В. Н. - Страница 14

14

Повернувся я з Сибиру Не ма мине доли. А здаеться, не в кайданах, Еднак же в неволе и т. д. (См. ниже.)

Нам самим лично удалось видеть на Карийских золотых промыслах ссыльнокаторжного Мокеева, сосланного за грабеж и отличавшего в себе несомненно поэтическую натуру, высказавшуюся и в жизни на воле, и в жизни на каторге и даже выразившуюся в порывах к стихотворству. Ему заказана была песня на отправление эскадры для приобретения Амура, и муза Мокеева, вдохновляемая шилкинскими картинами и руководимая аккомпанементом торбана, бубна, тарелок и треугольника, высказалась в большой песне, которая начинается так:

Как за Шилкой за рекой, В деревушке грязной, Собрался народ простой, И народ все разный.

а кончается:

Вдруг раздался песен хор, Пушек залп раздался, И по Шилке, между гор, Флот сибирский мчался.

Песне этой не удалось удержаться у казаков (придумавших про Амур иную песню, совсем противоположного смысла и настоящего склада), но нет сомнения в том, что Мокееву немудрено было соблазнить каторжных теми своими песнями, которыми приладился он к общему настроению арестантского духа, т. е. когда его муза снисходила до сырых казарм и тяжелых работ или хотя бы даже и до купоросных щей. Арестанты, как мы видели, невзыскательны и в ущерб настоящим народным песням привыкли к тем, которые нуждаются в торбане и трескотне тарелок; вкус давно извращен и поэтическое чутье совсем утрачено. Вот для примера песня, пользующаяся особенною любовью тюремных сидельцев не только в России, но и в Сибири, песня, распространенность которой равносильна самым известным и любимым старинным русским песням. Столичные песельники в публичных садах и на народных гуляниях, известные под странным именем «русских певцов», вместе с цыганами представляют тот источник, из которого истекает вся порча и безвкусие. Здесь же получил образование и автор прилагаемой песни, и здесь же выучились находить вдохновение новейшие творцы псевдонародных русских песен.

Такова песня в целом виде и с более замечательными вариантами:  Ни в Москве, ни за Москвой,  Меж Бутырской и Тверской,  Там стоят четыре башни,  Посредине Божий храм.  (Или по-московскому и вернее:  В средине большой дом.)  Где крест на крест калидоры  И народ сидит все воры, —  (Или: сидит в тоске).  Сидел ворон на березе;  (Или: Рыскал воин на войне),  Кричит ворон не к добру: (или: на войну)  «Пропадать тебе, мальчишке,  Здесь в проклятой стороне,  Ты зачем, бедный мальчишка,  В свою сторону бежал? [29]  Никого ты не спросился,  Кроме сердца своего [30].  Прежде жил ты, веселился,  Как имел свой капитал.  С товарищами поводился,  Капитал свой промотал.  Капиталу не сыстало —  Во неволю жить попал,  Во такую во неволю:  В белый каменный острог.  Во неволе сидеть трудно.  (Или: Хороша наша неволя, да —)  (Но) кто знает про нее:  Посадили нас на неделю —  Мы сидели круглый год.  За тремя мы за стенами  Не видали светлый день.  Но не бось: Творец-Господь с нами,  (Или: Бог-Творец один Он с нами),  Часты звезды нам в ночи сияли;  Мы и тут зарю видали,  Мы и тут (или: Лих мы здесь) не пропадем!  Часто звезды потухали,  Заря бела занялася,  Барабан зорю пробил, —  Барабанушко пробивал,   Клюшник двери отпирает  Офицер  [31]с требой идет,  Всех на имя нас зовет [32].  «Одевайтесь, ребятенки,  В свои серы чапаны!  Вы берите сумочки, котомки,  Вы сходите сверху вниз  Говорите все одну речь».  Что за шутова коляска  Показалась в городу?  Коней пару запрягают,  Подают ее сейчас, —  Подают эту коляску  Ко парадному крыльцу:  Сажают бедного мальчишку  К эшафотному столбу.  Палач Федька разбежался,  Меня за руки берет;  Становит меня, мальчишку,  У траурного столба.  Велят мне, бедному мальчишке,  На восход солнца молиться,  Со всем миром распроститься.  Палач Федька разбежался —  Рубашонку разорвал;  На машину меня клали,  Руки, ноги привязали  Сыромятныим ремнем;  Берет Федька кнутья в руки,  Закричал: «Брат, берегись!»  Он ударил в первый раз —  Полились слезы из глаз.  Он ударил другой раз —  Закричал я: «Помилуй нас!»

Вот какой песне в наше время удалось попасть во вкус потребителей настолько, что нам привелось заметить несколько сортов ее с обычною фабричного набойкою; основа гнилая и проклеенная, уток линючих цветов и красок, и в Москве, и в Сибири, и в Кавказе, и в Саратове. Песня стала и любимою и распространенною; редкой другой песне доставалась такая счастливая доля, несмотря на то, что за нею нет никаких достоинств, каковыми красятся старинные, настоящие народные песни. В этой пародии на русскую песню нет уже искреннего чувства и поэтических образов, хотя и замечается тонический размер и рифма. Между тем такого склада песням, с конца прошедшего столетия, судьба судила занять чужое, не принадлежащее им место, как бы в доказательство того, что народ уже успел забыть старые образы и приемы, самобытные и художественные, и потянулся к новым, искусственным и прозаическим. Во всяком случае, нельзя не видеть в этом явлении упадка поэтического чутья и художественного вкуса в силу причин, исключительно не зависевших от народа. С такими ли красками подходили к своим идеалам прежние народные певцы и так ли легко отходили от них прежние люди? Для образца представляем одну старинную песню (записанную в Саратовской губ.), получившую вдохновение и содержание свое в том же источнике, из которого вытекла и новая тюремная песня, — близкая свойственница новомодным лакейским, трактирным и фабричным песням: