Песни каторги. - Гартевельд В. Н. - Страница 24

24

Российский тюремный Ах, в той стране, стране родной, В которой я рожден, Терпеть мученья без вины, Навеки осужден. Последний день красы моей Украсит Божий свет; Увижу море, небеса, А родины уж нет. Отцовский дом покинул я: Травою зарастет; — Собачка верная моя Завоет у ворот; На кровле филин прокричит; Раздастся по лесам; Заноет сердце, загрустит: Меня не будет там.

Затем варианты—

Ссыльный сибирский Не видеть мне страны родной, В которой я рожден, Идти же мне в тот край чужой, В который осужден. Прощайте, все мои родные; Прощай ты, матушка Москва! Пройду я все губерни<и> — города В оковах, в кандалах. Наутро рано на заре Малютки спросят про отца, Расплачется жена… Потом и вся семья моя. Судьба несчастная моя К разлуке повела, И разлучила молодца Чужая дальня сторона! Бродяжеский вариант Но исполню я отместку И назад я ворочусь; Я, как ворон, прокрадуся И злодею отомщу.

Песня эта поется с большим чувством арестантами. «Кто-нибудь, — припоминая ее, говорит Ф. М. Достоевский, — в гулевое время выйдет бывало на крылечко казармы, сядет, задумается, подопрет щеку рукой и затянет ее высоким фальцетом. Слушаешь и как-то душу надрывает». {6}

В нашей тюрьме слыхал я, как часто пели ее ссыльные арестанты; из них при этом особенно отличался один бродяга, — «Губернатор» (такое прозвище он сам себе дал). Этот «Губернатор» обладал страшным басом, который был слышен по всем углам четырехэтажного острога, когда певцу взбредало на ум произносить многолетия и анафемы разным начальникам. Иногда этот «Губернатор» подбирал человек двух-трех с такими же богатырскими голосами и в коридоре, поражающем резонансом, запевал классическую «собачку». Могучие голоса певцов заставляли дрожать стены, разбивали слуховой барабан и разом брали за сердце; эффект был чудовищный! Но эта песня производит еще более впечатления, когда ее поет ссыльная партия, приближаясь к Сибири, среди темного бора, под звук кандалов и скрип телег; тогда она неотразимо расстрагивает слушателей и часто прерывается неудержимым рыданием женщин.

Из других арестантско-поселенских песен также очень известна «Сидит ворон на березе»; она является в двух вариантах, — российско-тюремном и бродяжеско-ссыльном. В российском говорится между прочим: «Ты зачем, зачем, мальчишка, с своей родины бежал», т. е. оставил свою родину и пришел в ссылку, а в Сибири поется «Ты зачем, зачем, мальчишка, в свою родину бежал», т. е. бежал из Сибири опять в Россию. Часто к ней примешиваются и другие песни, а потому она составляет агрегат, как и приведена у г. Максимова. Наконец, третью, самую популярную песню в остроге составляет песня «О разбойнике». Песня эта поражает с первого раза пошлым набором слов; оттого, когда она попалась нам в одном списке, мы прониклись тем же чувством негодования, какое овладевало г. Максимовым при виде некоторых арестантских песен того же склада; но в один из вечеров мне пришлось услышать ее в неизуродованной форме из уст лучшего тенора нашего острога: в этой форме она по справедливости приковала внимание к себе всего тюремного населения. И напев, и содержание ее трогательны и глубоко потрясают чувство: трудно было не заслушаться ее.

У арестантов она производила фурор; ни один звук в многолюдном остроге не прерывал ее, когда она неслась в своей грустной мелодии. Она изображает прощание разбойника перед казнью; он ждет палачей и, не чувствуя никакой к себе жалости, просит жечь, рубить и казнить его, так как он никому не давал пощады.

Я в поле был воин, Рубил и губил, В лесах и дубравах На всех нападал, Как ворон из тучи На всех налетал.

Затем разбойник прощается с лесами и дубравами, с широкими полями и дорогою волею.

Теперь бы помчался К родной стороне С друзьями б повидался, Что плачут обо мне.

Но вот застучали приклады у дверей, входят палачи, быстро ведут его на площадь: «позорный пример», заканчивает песня.

 Палач размахнулся:  Разбойника нет.

Замечательно, что вся песня проникнута необыкновенным соответствием между музыкальным выражением и идеей. Вы слышите, как в начале ее изливается самое мягкое душевное чувство, какие-то грустные звуки далеких сердечных воспоминаний; но вдруг песня переходит к суровым звукам, холодным, как действительность; затем слышится опять тоскливая замирающая мелодия прощания с родиной и жизнью, и вдруг ее опять обрывает ледяной голос, напоминающий о казни. Там, где говорится: «Но вот застучали приклады у дверей», прерывается последняя предсмертная нота, последняя жалоба; вы чувствуете, что все кончено, и затем быстрый речитатив песни звучит, как беспощадный рокот барабана, бьющего к наказанию. Этот перебой слышится тихо, как будто издали, еще и в самом начале песни, но выступает все ближе и ближе к концу ее; затем, при пении стихов о растворившихся дверях, он вступает уже со всею резкостью. Немудрено, что этот звук, хорошо знакомый арестанту, перенесен им и в песню, переплетенный чувством замирающей тоски, которую он испытывает пред наказанием.

Слова этой песни, как мы узнали после, приписываются разбойнику Латышеву, кончившему жизнь на эшафоте и отличавшемуся музыкальностью и певучестью, как приводит г. Соколовский в его биографии. Кроме этих песен, славится песня о побеге Ланцева из Мосеевского замка, очень известная по своему содержанию и кончающаяся картинным изображением, как беглец благополучно скрывался в темный лес.

 Погоня тихо удалялась  И ветер тучи разгонял.

Арестанты со всеми подробностями любят запоминать побеги своих героев; так занесен ими в песню и другой побег бродяги Травина, выехавшего даже из острога в параше, т. е. в некоей бочке. {7}