От мира сего - Крелин Юлий Зусманович - Страница 39

Я заснул, вернее, еще засыпал, когда стали мелькать какие-то холмы, долины, люди, здания, действия, разговоры, слова отдельные, звуки, которые в конце концов слились в сплошной сон, хотя, как известно, сон сплошным быть не может, но то, что остается утром, есть ощущения, впечатления — они могут быть сплошны, стройны, несмотря на полную алогичность видений. Мне виделись люди, которые мирно жили и мирно разговаривали, мирно ели, спали, любили, как вдруг кто-то, нарочно или случайно, с целью или без цели, с надеждой на грядущее лучшее или бездумно, обосновывая свое действо или стихийно-импульсивно, — на это сон слеп, — но кто-то неверным или верным движением членов своих выбил кому-то глаз. И этому кому-то, внезапно одноглазому, вполглаза привиделось, или было испокон вдолблено, что правда восторжествует, коль выбьет он глаз обидчику; но, думая вполглаза, он не мог со своим одним глазом тягаться с этим кем-то, с двуглазым, и ближний его, то ли брат, то ли сын, то ли ближе еще кто, выбил глаз то ли основателю этого глазовышибательного движения, то ли его ближнему или близкому, а тот… и пошло по миру глазовышибание. Кое-кто оставался еще с двумя очами, а кто и с одним, а многие уже были и вовсе с двумя дырами, а то и вовсе ничего на месте глаз не было, ибо хирургия к тому времени больших успехов достигла, и могли хирурги полностью восстановить лицо, ликвидируя эти дыры, иногда кровоточащие, иногда гноящиеся. Создавать могли хирурги полную гладкость, чистую, того же цвета, что и все лицо, и совсем без рубцов безо всяких».

Коллеги меня простят, а? Ты простишь, а?

— Читай, читай дальше.

— «Но, с другой стороны, стал замечать я, что солнце вроде бы стало меньше светить или просто темнее стало. То ли казалось мне, то ли действительно получалось, что и солнце нашими глазами освещалось. И наконец нет людей зрячих — всеобщая слепота… полная темнота.

Я не знаю, сколько времени длился этот сон, как мы никогда не знаем, сколько времени наши сновидения длятся, — время в снах течет по своим законам, нам неизвестным пока. Течет ли оно вперед, а может, и вспять — не знаем. Иногда, точно вычислив, что спали две минуты, мы с удивлением вспоминаем целую жизнь, прожитую в эти минуты или даже минутицы.

Я не знаю, длилось ли это видение слепопреставления минуту, час или полночи, я точно знаю, что не всю ночь, потому что помню и другую часть сна, хоть и не знаю, были эти два сна последовательны, или параллельны, иль перемежались, переплетались».

Снилось-то днем мне, но, для гладкости, про ночь написал.

— Не объясняй. Какая разница?

— «Я отделил их здесь просто потому, что удобнее, так как дальше… Мне виделось движение, связанное с зубовышибательством, когда люди за каждый выбитый зуб выбивали тоже зубы, и как люди остались без зубов все. Лишившись всех зубов у всех людей, Земля перестала говорить о процветании и перспективах, перестала говорить не только о перспективах светлых, но и всяких, ибо не было зубов и наступил всеобщий голод.

Глупый, очень глупый сон посетил меня.

Проснулся я с сознанием, что у меня наступает обычный операционный день, что предстоит мне сегодня делать резекцию желудка по поводу рака и ампутацию ноги по поводу гангрены. Встаю и иду. Удалю желудок и ногу удалю, если по дороге ничего не случится».

А конец и вовсе для гладкости, для литературы, литературщины: лежу и пишу сказочки. Ты приходи почаще, я лучше тебе их буду читать, а то еще вдруг кому-нибудь прочту — стыд-то какой.

— А ты все о возмездии думаешь?

— Дура ты. Это я так. Действительно приснилось.

— Тебе вставать разрешили?

— Еще два дня лежать. А чувствую я себя хорошо. Глупо — лежу здоровый как бес. Уверен, что медицина, коллеги-терапевты ошибаются: не надо, по-моему, с таким маленьким инфарктиком так долго лежать. Физически здоров, а психологически развалина.

— Ну уж ты, пожалуйста, без новаций, уж долежи два дня.

— Так и делаю. А встанешь, выйдешь — и что?! На работу? Куда? Еще неизвестно, что будет со мной.

— Выйдешь, тогда и будешь думать. Ну, ты лежи, а я пойду. Такое у нас разделение труда на сегодня.

ЧЕГО ХОЧЕТ ЖЕНЩИНА — ХОЧЕТ БОГ

Десять часов. А это значит, что сестра входит в палату и говорит: «Спать пора», а за этим следует наступление темноты, потому что вслед за словом идет дело — сестра выключает свет.

Обычно Сергей в это время включает маленькую, о пятнадцати свечах, лампочку с колпачком-абажурчиком и кронштейником, прикрепляющимся прищепочной непосредственно к книге, и читает.

Вообще-то в больнице не разрешают читать после отбоя, но для Сергея, как для врача, делали исключение. Впрочем, исключение делали для всех желающих, а не только для врачей, но желающих читать по вечерам было мало. А вот о том, что в больнице не было телевизора, жалели многие. Сергей тоже включался в обсуждение этой проблемы, но он говорил при этом, что настоящая книга и телевизор так же относятся к жизни, как «Война и мир» и «Бородинская панорама» к войне двенадцатого года. А потом он ругал себя за непреодоленную жажду резонерства и занудство.

Когда в палате наступала темнота, Сергей начинал читать, а часто в палате завязывались длительные беседы, которые почему-то без света оказывались теплее и терпимее. Если в палате при этом никто не спал, то и сестры на эти недопустимые долгие разговоры в темноте смотрели сквозь пальцы.

Палата маленькая — четыре человека всего, и, как правило, можно было всегда договориться о вечернем времяпрепровождении.

Разногласия в палате возникали, лишь когда вставал вопрос о состоянии форточки и качестве воздуха и температуры внутри и снаружи. Взгляды на проветривание были разные. Впрочем, нюансов точек зрения было не много — только на уровне «да — нет». Сергей обычно старался сглаживать эти форточные противоречия, рассказывая к случаю какую-нибудь байку, — как говорится, «тискал роман» собственного сочинения из жизни докторов. Однако в нынешнее, так сказать, отчетное вечернее время такого повода для дебатов не было, все жители палаты были настроены мирно.

— А не хорошо все ж, доктор, — больные часто называли Сергея доктором, хотя он и не справлял свои функции, данные ему образованием, а был такой же больной, как и они, его сопалатники, — вот вам говорят все анализы, а нам нет.

— А вам непонятно почему? Ведь так просто говорить.

— Все равно, доктор. Нам-то обидно. На обходе врач садится около вас, показывает историю болезни. Нечестно. И пускают к вам больше, чем к нам.

— При чем тут честность! — Сергей продолжал мирно отвечать на мирные упреки. — Просто я понимаю, и скрывать от меня — значит зародить во мне подозрения без всяких к тому оснований. А пускают — верно, но ведь, опять же, доктор я, ребята, не судите, свой, до костей своих свой я им, а!

— А мы-то тоже люди — нечестно. Мы тоже хотим знать, что у нас. Скажите, а если б не было в этой больнице вашего знакомого доктора, все равно б давали анализы и пускали?

— Конечно.

— А ты, доктор, в эту больницу из-за нее, что ли, лег? — вступил в дискуссию еще один больной.

— Я ж, по-моему, рассказывал вам: инфаркт у меня в машине, в такси случился — шофер отвез в ближайшую больницу. Я даже не смотрел куда — худо мне было. А мы с ней раньше вместе работали. Она здесь недавно.

— Нет, ты не так рассказывал. Сказал, что в дороге случилось и ты приехал сюда сам, без «скорой». — Этот больной приблизительно одного возраста с Сергеем, поэтому он его на «ты» величает, но отдает дань образованию — «доктором». А помоложе который — на «вы» и тоже «доктором». А третий больной, постарше, — только Сергеем Павловичем.

— Да, удивительно, Сергей Павлович, как нас, так сказать, настигают болезни. Вот вас в машине. А я урок вел. И, надо сказать, довел его до конца. Лишь в учительской я, некоторым образом, сдал, и пришлось звонить в неотложку.

— Доктор, а вы язву желудка резали?

— Конечно. Оперировал.