Тайна графа Эдельмута - Мелкумова Анжелина - Страница 45

— …я отчетливо представлял себе Безголового Монстра, этого слугу дьявола — в черном плаще и черном капюшоне…

На Бартоломеусе в тот день были желтая куртка и короткий серый плащ, поправила про себя Эвелина.

— …я видел всю трагедию как своими глазами, все до мелочей!

— И служанку? — перебила Марион. — Служанку вы тоже видели?

— Что? — моргнул Понс. — Нет, служанки там не было. Так вот, поверите ли, тогда, после погребения, я так впечатлился, что схватил ноги в руки — и бегом. Только после того как до ближайшей таверны добежал да пару кружек пива пропустил, только тогда в себя и пришел. Там, в таверне, сидели парни из цеха портных. Сидели и роптали: должны они бесплатно для графа Шлавино сшить четыре комплекта одежды из самой дорогой ткани — для поездки в город, для охоты, для приема гостей и для домашнего времяпровождения. Здесь же сидел седельник: два седла с него стребовал граф, и не подумав зато заплатить. Плакал седельник, не был он особенно богат. Но пуще всех бранился купец один, что там же, в таверне, пива себе с бараньей лопаткой заказал. Вот уж он ругался! При покупке, видите ли, и продаже своих товаров должны торговые люди всякий раз пошлину графским наместникам платить.

Сижу я, пиво попиваю, любопытно мне. Я актер, все время с места на место переезжаю, много земель повидал. Видел такие города, что свободны от сеньора, никакому графу ничего не должны. А эти под пятою Шлавино до сих пор живут, о свободе мечтают. «Друзья, — говорю, — вам бы всем вместе собрать денежек тугой мешок — и графу поднести. Выкупили бы город, свободу свою получили бы».

Посмотрели они на меня: «Ты, видно, приезжий человек, если не знаешь, что мы графу уже два таких мешка дарили. И два раза он нам свободу в обмен давал. И оба раза после этого налетал на город отряд лютых нелюдей: глаза красные, челюсти лязгают, говорить не говорили, а только рык утробный издавали, когда мирных людей на улице как траву косили. А кого и просто загрызали. Попросту говоря, завоевывал Шлавино наш город сызнова с помощью оборотней своих».

Понс почесал за ухом.

— Да, вот такое рассказали. А потом еще прибавили: «Был бы на месте Шлавино прежний граф, он бы свое слово сдержал».

Ну, думаю, много сегодня услышал, много увидел. Проклят буду, если не поставлю все это на сцене. Сижу, обдумываю. Мыслишка одна у меня в голове завелась. Вертится, не выходит. Ведь чего народу надо — Святой Эвелины? Будет им святая Эвелина. Расколдованного графа Эдельмута? Будет им граф Эдельмут. Независимость для города? Будет им и независимость! Отчего им, горемычным, такую любезность не оказать? Отчего не помочь? Жадный я, что ли?

И полезли мне в голову гениальные мысли. Ах, что за мысли! Закружились в моей голове потрясающие сцены. Ах, что за сцены! Плачет воскресшая Эвелина, жонглирует головами Монстр Без Головы, шуршит бархат, шелестит золотая фольга — а граф-орел под рев довольных зрителей зачитывает указ о предоставлении городу давно желанной свободы…

Все замолчали. Затуманенный взгляд Понса остановился на рощице за городскими стенами.

— Да-а… А главное — сыплются денежки в жестянку. Это главное. Все гениальное просто. Знать надо, перед кем что разыгрывать. Вот и все.

Тут Понс прервал свой философский монолог самым нефилософским образом. Вскочив с места, заорал:

— Что творишь?!

Все обернулись. Все, кроме Эвелины. Потому что как раз Эвелине оборачиваться было не нужно. Она стояла возле клетки и, вытаскивая из своей миски куски мяса, просовывала их через прутья клетки орлу. Птица, похоже, была не на шутку голодна. Ибо с торопливой благодарностью хапала с руки.

— Что делаешь? — стонал Понс, подбегая. — Зачем кормишь птицу? Она должна была оставаться голодной до самого представления. Иначе не будет работать на сцене!

Он с таким негодованием воззрился на кусок, исчезавший в клюве орла, что казалось, наблюдает святотатство.

А у Эвелины на глаза навернулись слезы. «Бедный мой отец. Тебя еще и морят голодом. Но потерпи, потерпи еще немного. Еще чуть-чуть — и мы спасем тебя!»

Репетировали в лесочке неподалеку от стен города. Всю, всю пьесу необходимо было переделать. Так сказал Понс, решительно взмахнув толстенькими ручками.

— Теперь, когда у нас больше актеров, мы сделаем лучше! Мы сделаем шире! Да, да, мы сделаем красочнее в сто раз!

Репетировали прямо на полянке между пожелтевшими осинами. Шуршала под ногами пожухшая листва, мерзли на холоде пальцы, но щеки горели и радостно бились сердца. Дети сами не ожидали, насколько их захватит представление. Да и как не захватит, если играть приходилось не кого-нибудь, а самих себя? В самом начале произошел казус.

— Ты, Йоханна, — сказал он Марион, — будешь ее сиятельством Эвелиной. А ты, Анна, — повернулся он к Эвелине, — будешь поначалу монастырской девочкой. Видала когда-нибудь монастырских девочек? — с сомнением посмотрел он на нее.

— Как? — разинул рот Пауль. — А не наоборот разве? Н-не… нужно ли сделать, чтобы ее сиятельство играла сама Эв… Анна?

— Будешь мне еще указывать, — обиделся Понс. — Неужто я не знаю, какой должна быть ее сиятельство Эвелина? Уж на кого-кого, а на дочь графа твоя сестра Анна ни чуточки не похожа.

Стоявшая рядом Марион растерянно хлопала глазами. Эвелина едва сдерживалась от смеха. А пытавшегося спорить Пауля послали в фургон переодеваться: он должен был изображать одну из монастырских девочек.

Впрочем, к вечеру все поменялось.

— Хоть ты совсем и не походишь на ее сиятельство Эвелину, — вздохнул Понс, подозвав к себе Эвелину-Анну, — но придется… н-да, придется тебе ею быть, что поделаешь.

Все объяснилось просто: не было краски для волос, а по сценарию полагался небесный ангел с белокурыми волосами. Черные волосы Эвелины к образу ангела совсем не подходили, белокурые же Марион — как нельзя лучше.

Девочек поменяли. Теперь Марион должна была играть девочку из монастырского приюта, позже — белокурого небесного ангела. А Эвелине с самого начала поручили роль ее самой.

— Что бы с тобой сделать, — бормотал озабоченно Понс, — что бы с тобой сделать, чтобы ты хоть чуточку походила на дочь графа? Ведь у тебя нет даже таких чудных рыжих волос, какие я видел у ее сиятельства в гробу…

Но артист всегда найдет выход. После долгих поисков ей нашли рыжий парик, набелили мелом лицо, подкрасили глаза и одели в платье изумрудно-зеленого цвета с пышными рукавами-пуфами. Из парика состроили сложную прическу, какие носят только высокопоставленные дамы — со множеством разноцветных стеклышек, имитировавших драгоценные камни. А поверх платья через плечо повесили широкую ленту с графскими «орлами».

— Постарайся, — попросил Понс, — постарайся войти в образ дочери графа. Представь, например, что она могла думать, когда ее первый раз ввели в замок. Ну?..

Эвелина честно старалась. Но, увы, чем больше она старалась походить на самою себя, тем меньше нравилось хозяину труппы.

— Бог ты мой, ну разве так графиня Эвелина ходит? Разве так она держится? Где гордая осанка? Где величие во взгляде? Ой, ой, ой, ой…

Понс стонал. А Эвелине было смешно.

Хуже всего дела пошли в сцене, где толстый Понс, совсем не похожий на Бартоломеуса, переоделся Безголовым Монстром. Надев бутафорскую голову, он подскочил к ней и заорал страшным голосом «А-а-а-а-а!»

Вместо того, чтобы испугаться, Эвелина не удержалась и прыснула со смеху.

Это было последней каплей.

— Ленивая девчонка! — вышел из себя Понс. — Зачем тебя сюда взяли? Ты не заработала свой хлеб! Сегодня ты остаешься без ужина!

Он замолчал. Все замолчали. В наступившей тишине девочка несмело подняла глаза. Она взглянула в лицо Понсу, взглянула только на миг — и увидела… нет, не злого, раздражительного и требовательного хозяина театра. А просто несчастного человека. Которому хотелось поставить потрясающую пьесу… но не было краски для волос… и пришлось заменить актрис… и что поделаешь, если бестолковая девчонка не играет «ее сиятельство» так, как он этого хочет…