Тайна графа Эдельмута - Мелкумова Анжелина - Страница 56

Иногда она, кажется, говорила. Всякий раз после этого из тумана выползала рука и приподнимала ее за плечи. Это Эвелине не нравилось: свинцовая голова не хотела подниматься вслед за плечами. Но из того же тумана выплывала еще одна рука — и приставляла к губам полную ложку с разваренной репкой. Это было как рок, отвертеться было невозможно — даже если сделать вид, что потеряла сознание. Смиренно слизывала Эвелина с ложки невкусную репку. Голова с горбатым носом одобрительно кивала.

Так шло время: проходил день, наступала ночь, снова светлело за окном… Все это время Эвелину не покидала мысль об отце. Об отце и о грозном опасном колдуне…

Иногда бывало страшное: ей казалось, что она видит ворона, сидящего на окне. Он смотрит на нее, крутя головой, то одним, то другим глазом. А глаза — как у человека! Но ворон исчезал — в те минуты, когда ей становилось лучше. Обычно это было в присутствии Бартоломеуса: когда он, сидя на краю постели, настойчиво кормил ее разваренной репкой. Ах, эта противная разваренная репка! Но почему-то Эвелине действительно становилось лучше.

А один раз — это случилось среди ночи — Эвелина проснулась с твердой уверенностью, что под личиной белого коня ее отца прячется сам граф Шлавино. В волнении умоляла она Пауля пойти последить тайком за лошадью. Но Пауль пошел не на конюшню, а к Бартоломеусу.

Далее «граф Шлавино» вылезал из-под кровати серой мышью.

Лаял под окном большим зубастым псом.

Трещал сверчком.

Смеялся петухом…

Она боялась не за себя — но за отца. А отца не было и не было. «Что с ним?» — спрашивала Эвелина тревожно. И ее уверяли: все в порядке, граф Эдельмут жив и здоров.

Но девочку брало сомнение. Если жив и если здоров — то почему не приходит к ней?

И вот однажды он пришел. Встал над кроватью: высоко поднятые брови, пронизывающий взгляд темных глаз…

Ах, это ее отец! Затаив дыхание, Эвелина замерла, любуясь прекрасным рыцарем. Только сердце громко стучало, выдавая восторг.

— Бедное дитя… — услыхала она сквозь кисельный туман. — Странно, что она все еще жива…

Молчание.

Затем шуршание одежд и скрип двери. Граф вышел.

Под низкими сводчатыми потолками трактира «У золотой мельницы» было полутемно. Лишь железная люстра, утыканная свечами, да маленькие оконца под потолком разбавляли полумрак.

Тем не менее в зале было очень оживленно. Вплотную придвинутые к голым, выложенным камнем стенам столики занимало немало народу.

Сидели кто на скамьях, кто на перевернутых пустых бочонках. Хозяин и два мальчика, обвязавшись передником и закатав рукава, носились от стойки к столам, от столов к большим бочкам у задней стены, цедя пиво и разнося хлеб и мясо.

— Хозяин, ты разбавил вино! — свирепел толстый купец, стуча пустым кругом.

— Клянусь вам, господин… — вытирая руки о передник, вступал в привычный спор трактирщик.

У самого окна в углу сидели трое богато одетых господ. Не купцы и не пилигримы — настоящие аристократы.

Слуги — вон, во дворе, только что получили по миске вареных бобов с мясом и кувшин вина.

— Еще яблочного пирога, — потребовал для господ слуга, остановив хозяйского мальчика, — мигом!

— …Приятно после стольких лет мучений снова сесть за стол с благородными людьми.

Движением головы смахнув со лба прядь волос, граф Эдельмут поднял бокал с вином.

— Мартин фон Берг… Йоханн фон Танненбаум…

Трое дворян чокнулись.

— За освобождение от чар злого колдуна, жизнь которого скоро закончится на костре!

Забулькало вино.

— Виват графу Эдельмуту!

— А в качестве кого ваше сиятельство пребывало все эти десять лет? Я имею в виду… — запнулся молодой Мартин фон Берг, и порозовел как нежная роза, — пребывая под чарами злого колдуна… э-э…?

Граф поднял глаза от блюда.

— Я был орлом.

— О-о! — закивали собеседники. — Да-а. Орел — благородная птица.

— Кем еще? — Граф пожал плечом и впился зубами в свиную ногу. — Ведь то геральдический знак всех Эдельмутов: золотой орел на черном поле. Да, и если вы, господа, хотите насладиться чудесным зрелищем, то могу пригласить вас через недельку-другую на казнь колдуна Шлавино.

— Смерть колдуну! — поднялись бокалы. — И да здравствуют чудесные зрелища!

Была до конца обглодана свиная нога, и съеден яблочный пирог, и выпито два кувшина лучшего вина.

— Ну что ж, пора, — поднялся с места Йоханн фон Танненбаум.

— А позвольте узнать, милостивые господа, куда вы держите путь?

— На турнир к епископу Хайлигману, в Шлосбург.

— Невероятное совпадение, — воскликнул граф, вставая. — И я туда же!

— Мы уезжаем, — коротко объявил граф Эдельмут; встретив Бартоломеуса, выходящего из комнаты больной.

— Ваше сиятельство? — не поверил ушам последний. Он всю ночь просидел возле лихорадящей девочки, устал — и теперь не был уверен, что правильно понял.

— Мы уезжаем, и поторопись. Вели Паулю седлать коней, собери вещи… Ну, живей!

— В… ваше сиятельство… шутит?

— О чем ты? Мне совершенно не до шуток.

— Но ваша дочь! — растерянно проговорил Бартоломеус. — Вы забыли, что ваша дочь больна?!

Граф смерил слугу недовольным взглядом.

— Само собой, я не забыл.

— В таком случае, ваше сиятельство, наверное, просто забыли, в каком состоянии девочка. Она… Она не то что не сможет сидеть в седле…

— Золотой мой, кто сказал тебе, что я возьму девочку с собой?

— Что?..

Пару мгновений стояла тишина.

— Ты слишком тревожишься об Эвелине. — Улыбнувшись, граф тронул слугу за плечо. — Не тревожься. Из-за ее болезни мы просидели тут уже неделю. И один Бог знает, сколько просидим еще. А ведь нам нужно спешить. Ты сам говорил, что Шлавино хитер и опасен. С девочкой останется ее служанка. Как ее — Марион? Она толковая девица.

Граф двинулся по коридору.

— Да, вели мальчишке почистить меч — и пусть седлает коней. Мы уезжаем вместе с господами фон Бергом и фон Танненбаумом…

Бартоломеус поклонился:

— Ваше сиятельство правы, поезжайте. Я распоряжусь насчет коней и соберу вещи… — Он двинулся к лестнице.

— Бартоломеус?.. — окликнул граф. — Ты хорошо ли меня понял?

Слуга остановился на полпути.

— Конечно же, ты отправляешься вместе со мной.

— Но…

— Это приказ! — Голос графа прозвенел металлом.

Горели свечи, отражаясь в зарешеченном окне. Шмыгая носом, Марион терзала иглой прохудившийся чулок. Скрипела дверь в коридоре, жужжала муха, попавшаяся в паутину — прямо над кроватью больной.

— Я умираю, Бартоломеус?

— Ваше сиятельство умрет вместе со мной, — шепнул Бартоломеус, склонясь к постели девочки. — А я проживу еще сто лет. Это точно.

Эвелина слабо улыбнулась.

Зашуршал плащ. Бартоломеус нахлобучил наголову шляпу, подобрал с полу вещевой мешок.

— Два дня туда, два дня обратно. Неделю там… Когда я вернусь, наша маленькая Эвелина будет сидеть на столе и с аппетитом поедать, — тут он подмигнул, — кашу из репки.

— И-и-и-и! — сморщившись, девочки с улыбками переглянулись.

Скрипнула дверь. Бартоломеус вышел.

В наступившей тишине жужжала муха. Эвелина долго лежала в неподвижности, прислушиваясь. Она ждала, когда же войдет и отец, чтобы так же вот с ней попрощаться.

Шмыгала носом, глядя в окно, Марион. Не переставая жужжала муха. Во дворе ржали лошади. Уезжают…

Из последних сил она приподнялась на локте. Что сказать, если внезапно откроется дверь и прекрасный рыцарь, ее отец, обратится к ней?.. О, она не знала. Она очень подозревала, что не скажет ничего. На лбу выступил пот. В волнении уставившись на дверь, она прикусила губу.

Но вот раздался топот лошадиных копыт во дворе.

Топот стихал, удаляясь… Что это значит?

— Они уехали. — Марион отошла от окна и снова плюхнулась в угол.

От резкой слабости откинувшись в подушках, Эвелина закрыла глаза. На лице выступила испарина.