Последний эльф - Де Мари Сильвана - Страница 53

Дракон был в сквернейшем настроении, и у него невыносимо болела голова с похмелья.

Разъярённый Йорш спросил, как ему только взбрело в голову сбить с праведного пути две невинные души, превратив их в разбойников и воров лошадей. Дракон ответил, что слово «невинные», очевидно, имеет двойственное значение. По его мнению, у этих двоих к разбойничеству были природные способности, так что было бы жестокостью не дать ребятам проявить талант. В любом случае, если у Йорша при всей его изворотливости имеются лучшие идеи, как организовать переезд всего народа до посёлка Арстрид, то он готов выслушать его предложения.

Под «всем народом» в первую очередь подразумевались дети Дома сирот, от почти младенцев до подростков. Последние могли идти сами, младенцев же нужно было нести на руках.

К детям присоединилась группа бродяг, неожиданно возникших ниоткуда. Ну, не так уж и неожиданно: они подошли, когда запах жареных уток разнёсся по всей равнине, и устроились у костра, утверждая, что кто-то из детей Дома сирот был их дальним родственником, по которому они давно и безутешно горевали. Всего в группе оказались два дедушки, шесть прадедушек, семь родителей. Плюс двадцать три ребёнка, никто из которых был не в состоянии шагать дальше нескольких вёрст.

И ещё старички с соседней фермы, куда отправляли стариков, как детей — в Дом сирот. Питание стариков было прямо пропорционально тому, насколько они справлялись с работой. Учитывая, что работниками они были никудышными по причине преклонных лет, старики зарабатывали столько еды, сколько едва хватило бы лягушке. А ведь лягушка потребляет значительно меньше пищи, чем человек. Один из солдат-охранников Дома сирот вернулся и попросил разрешения остаться. Рыжеволосый малый, с лицом, усеянным прыщами, он сам вырос в Доме и уже потом удостоился чести стать его стражем. Утки утками, но он вернулся ещё и потому, что в мире не было места, куда он мог бы пойти, и ни одного человека, который ждал бы его. На жизнь одному и поиски своего места в мире у охранника не хватало ни желания, ни отваги. Да и откуда им взяться, учитывая его прошлую жизнь? Хотя как раз этого парня можно было считать настоящим мужчиной, как и двух землекопов, вооружённых тяпками, и дровосека-плотника с пилой и топором. Мужчины сбежали с рудника по добыче железа, расположенного на севере, за холмом. Запах жаркого добрался и туда, благодаря ветру и людскому свойству моментально узнавать даже те запахи, которых не чувствуешь целыми годами. Эти трое находились в самом деликатном, так сказать, положении: они прихватили с рудника свои рабочие инструменты. Все трое заявляли, что инструменты принадлежат им испокон веков, они владели ими ещё до того, как Судья провозгласил, что всё, что находится между Чёрными горами и последней долиной реки Догон, принадлежит земле Далигар. Топор, например, достался дровосеку по наследству от родного отца. Но факт остаётся фактом: инструменты, провозглашённые собственностью Далигара, были украдены. Если прибавить поедание кур и гусей Дома сирот, то мужчины имели право быть повешенными не один, а все два раза.

Как будто перечисленного сброда было недостаточно, пациенты лазарета, находящегося к востоку от Дома сирот, тоже решили покинуть своё пристанище. К счастью, они не принесли никаких заразных болезней: среди них были хромые, кривые, золотушники и обессилившие индивидуумы, с трудом державшиеся на ногах. Все они заявляли, что скорее сдохнут здесь, чем вернутся назад. На этом перечень «всего народа» завершался.

Нет, далеко не все эти люди могли шагать. Если бы они могли пройти хотя бы один день, отпала бы необходимость разбойничать, чтобы раздобыть коней. Но старики, больные и маленькие дети ни за что не дошли бы пешком до Чёрных гор. Во всяком случае, не за один день и не со всей армией Далигара, наступающей на пятки, — а воины явно уже пустились в погоню и не дадут им возможности полдничать на траве и любоваться цветочками.

Нет, он не в состоянии был летать, не раньше, чем у него пройдёт похмелье и эта ужасная головная боль. Вообще, если бы он мог летать, то давно вернулся бы в Чёрные горы. Он был драконом, последним из своего племени, последним из своего рода, а драконы не привыкли общаться с кем попало, то есть ни с кем, кроме драконов, и ему уже порядком надоели хныкающие дети, вонючие оборванцы, поучающие эльфы, не говоря уже о его ужасной головной боли… Не мог бы эльф говорить потише, ради всего святого, а то ему кажется, что в голове у него кто-то стучит молотом, и с каждым ударом накатывают спазмы боли, приглушённые, но от того не менее убийственные, особенно между четвёртой и пятой теменной костью. И если уж они об этом заговорили, у него всё ещё болят задние лапы, не говоря уже о ноющей пояснице. Йорш смутно помнил, что теменных костей у драконов всего три, но после долгих лет, проведённых с Эрброу Старшим во время высиживания яйца, он приобрёл необычайную чуткость и точно знал, когда лучше придержать язык за зубами.

Туман разошёлся, и взгляду Йорша открылась вершина холма, когда-то заросшая виноградником. Йорш растерянно уставился на непонятно отчего сгоревшие участки земли. Крешо объяснил ему, что на дракона после пива находила икота.

Глава двадцатая

До жареной куриной ножки Роби не дотрагивалась с тех пор, когда были живы её родители. Мясо таяло во рту; оно пахло мамой, когда она жарила что-то на кухне, и папой, когда он возвращался с охоты. Курицу даже приправили розмарином! Она никак не могла решить, есть ли ножку сразу, чтобы побыстрее утолить голод, или маленькими кусочками, чтобы растянуть удовольствие.

Вокруг мелькала уйма людей. Все они были оборваны, казались уставшими, а некоторые — и больными.

Йорш пытался собрать их всех вместе: нужно как можно скорее покинуть это место. Рано или поздно — скорее раньше, чем позже, — из Далигара прискачет кавалерия, и тогда все будут вспоминать рабство на фермах как счастливейший период их жизни, потому что то, что их ожидает, будет намного, намного хуже.

Йорш был ранен и хромал. Он делал всё возможное, чтобы собрать людей, создавалось впечатление, что хромая овчарка пытается собрать в кучу разбегающихся овец. Только казалось, что все в сборе и можно, наконец, пускаться в путь, как кто-нибудь обязательно опять терялся, отходил куда-то — например, сорвать гроздь винограда, поискать кусочек хлеба или глоток пива, которые, может, остались где-то незамеченными.

Роби поняла: эти люди уже настолько отчаялись, что даже не надеялись спастись. Когда за плечами годы голода и рабского труда, трудно думать о завтрашнем дне. Всё, что занимает мысли, — это «здесь и сейчас». Хоть немного утолить голод сейчас. Остаться здесь, потому что шагать — это изнурительно. Те, кто привык лишь исполнять приказания и из кого любое проявление инициативы выбивалось ударами хлыста, не способны делать ничего без приказа, даже если от этого зависит их жизнь!

На самом деле люди настолько привыкли жить в страхе, что угроза возможного нападения кавалерии Далигара ничуть не пугала их — ведь это не хуже, чем унижение их человеческого достоинства, которое уже долгие годы тяготило их. Ну не убьют же их — рабов не убивают, иначе кто станет делать их работу? Но в реальности, если они не пошевелятся и не удерут отсюда поскорей, им грозит судьба не рабов, а трупов. Трупов без могилы и без имени, брошенных в болоте на поедание червям, стервятникам и крысам. Судья-администратор ни за что не позволил бы, чтобы после бунта, пусть заключавшегося всего лишь в поедании «его» кур и гусей, кто-нибудь остался в живых.

Кроме того, люди не верили, что можно покинуть это место: ясно как день, что они не осилят поход. Все их желания заключались в ещё одной крошке хлеба или мяса, а там будь что будет! Они настолько привыкли постоянно чувствовать голод, что не упустить ни одного зерна кукурузы или самой маленькой виноградинки казалось им значительно важнее, чем вся кавалерия мира.