Записные книжки - Кришнамурти Джидду - Страница 53

Медитация была подобна той реке, только у неё не было ни начала, ни конца; она началась, и её конец был её началом. У неё не было никакой причины, и её движение было её обновлением. Медитация всегда была новой и никогда не накапливала, чтобы стать старой; и она никогда не загрязнялась, поскольку не имела корней во времени. Хорошо медитировать без принуждения, без приложения усилия, начиная с ручейка и продвигаясь за пределы времени и пространства, куда не могут войти мысль и чувство, где нет переживания.

19 декабря

Было прекрасное утро, довольно прохладное, и до рассвета было ещё далеко; несколько деревьев и кусты вокруг дома, казалось, за ночь стали лесом, скрывая множество змей, диких животных; лунный свет с тысячью теней усиливал это впечатление; это были огромные деревья, намного выше дома, и все они были безмолвны и ждали рассвета. И вдруг сквозь деревья и из-за них донеслась песня, религиозная песня преданности и почитания; голос был звучный, и певец вкладывал в песню душу, и песня уносилась далеко в залитую лунным светом ночь. Слушая песню, вы уносились на волне звука — и вы были ею и за её пределами, за пределами мысли и чувства. Потом прозвучал ещё другой звук, звук инструмента, очень слабый, но отчётливый.

26 декабря

Река здесь широкая и величественная; она глубокая и гладкая, как озеро, без ряби. На ней несколько лодок, в основном, рыбачьих; есть судно и побольше, с рваным парусом, везущее песок в город за мостом. Что действительно прекрасно, так это водное пространство, простирающееся на восток, и берег на другой стороне; выглядит река как громадное озеро, полное несказанной красоты и простора, под стать небу; местность здесь равнинная, небо наполняет землю, и горизонт за деревьями очень и очень далёк. Деревья растут на другом берегу, за недавно засеянным полем: там простираются зелёные поля, за ними деревья и среди них деревни. Река очень высоко поднимается во время дождей, принося с собой плодородный ил, и озимая пшеница высевается, когда вода спадает; она имеет изумительный зелёный цвет, очень густая и обильная, и длинный, широкий берег представляет собой очаровательный зелёный ковёр. Деревья этой стороны реки выглядят как непроходимый лес, но среди них прячутся деревни. И здесь есть одно дерево, огромное, с выступающими корнями, составляющее славу берега; под ним — маленький белый храм, но его боги — как вода, которая утекает, а дерево остаётся; у него густая листва, листья с длинными хвостиками, и птицы прилетают сюда из-за реки на ночь; оно высится над другими деревьями, и вы можете видеть его, как бы далеко вы ни ушли вниз по реке. В нём присутствует красота, достоинство того, что одиноко. А деревни перенаселённые, маленькие, грязные, и люди засоряют землю вокруг них. С этой стороны белые стены деревень среди деревьев выглядят свежими, изящными и необычайно красивыми. Красота не создана человеком; созданное человеком вызывает чувства, настроение, но это не имеет ничего общего с красотой. Красота никогда не может быть собрана, составлена или создана, она не может находиться в музее. Нужно выйти за пределы всего этого, всякого личного вкуса и выбора, очиститься от всех эмоций, ибо любовь и есть красота. Река величественно изгибается в своём течении на восток (хотя Раджгхат севернее Бенареса, он ниже по течению, потому что река в этом месте поворачивает на северо-восток, прежде чем снова потечь на юг)мимо деревень, городов, дремучих лесов, но здесь, сразу за городом и за этим мостом, река и её противоположный берег являли собой сущность всех рек и берегов; у каждой реки своя песня, своя прелесть и своё озорство, но здесь в самом своём безмолвии она содержит в себе землю и небеса. Это священная река, как все реки, но всё же здесь, в этом длинном изгибе реки присутствует нежность огромной глубины и разрушения. Глядя на неё сейчас, вы были бы очарованы её возрастом зрелости и расцвета, её спокойствием. И вы забыли бы всю землю и небо. В этом спокойном безмолвии пришло то неведомое иное — и медитация утратила своё значение. Это было как волна, пришедшая издалека, набирающая мощь по мере движения и обрушивающаяся на берег, сметая перед собой всё. Только здесь не было времени и расстояния; оно было здесь — с непостижимой силой, с разрушительной жизненностью, а также с той сущностью красоты, которая есть любовь. Никакое воображение не могло наколдовать всего этого, никакой скрытый глубинный импульс не может спроецировать эту безмерность. Всякая мысль и всякое чувство, всякое желание и принуждение полностью отсутствовали. Это не было переживанием; переживание подразумевает узнавание, накапливающий центр, память и непрерывную преемственность. Это не было переживанием; только незрелый жаждет переживания и потому захвачен иллюзией; это было просто событие, происшествие, факт, как солнечный закат, как смерть и изгиб реки. Память не могла уловить этого в свою сеть и удержать, а потому не могла и разрушить. Время и память не могли удержать, а мысль — проследить это. Это была вспышка, в которой и время и вечность сгорели, не оставив никакого пепла — памяти. Медитация означает совершенное и полное опустошение ума, но не с целью получить, добыть, достигнуть, а опустошение без мотива; медитация действительно есть опустошение ума от известного, осознанного и не осознанного, от всякого переживания, мысли и чувства. Отрицание — сама суть свободы, а утверждение, позитивное следование по какому-либо пути — это рабство.

30 декабря

Две вороны дрались; они ужасно злились друг на друга, в их голосах была ярость; обе находились на земле, но одна брала верх, вонзая свой крепкий чёрный клюв в другую. Окрики из окна не приносили пользы, и одной из них предстояло быть убитой. Пролетающая ворона вдруг нырнула вниз, прервав свой полёт, взывая и крича громче, чем те две, на земле; она приземлилась рядом с ними, колотя их своими чёрными блестящими крыльями. В секунду появилось ещё полдюжины ворон, все они яростно кричали, и несколько из них своими крыльями и клювами разъединили тех двух, которые намеревались убить друг друга. Они могли убивать других птиц, другие существа, но среди их собственного рода не должно было быть убийств — это стало бы концом для всех них. Те две всё ещё хотели драться, но другие отговаривали их, и вскоре все они улетели, и на маленьком открытом пространстве среди деревьев у реки наступило спокойствие. Дело шло к вечеру, солнце скрылось за деревьями, действительно резкий холод прошёл, и все птицы весь день пели, перекликались, производя всё те приятные звуки, которые они обычно производят. Попугаи, как помешанные, слетались на ночлег; было ещё немного рано, но они уже прилетали; большое тамариндовое дерево могло приютить великое множество попугаев; цвет попугаев был почти цветом листьев, но их зелёная окраска была более интенсивная, более живая; если бы вы посмотрели внимательно, вы увидели бы разницу и увидели бы их блестящие и изогнутые клювы, которыми они пользуются, чтобы клевать, карабкаться; переходя с ветки на ветку, они выглядели довольно неуклюжими, но в полёте они были светом небес; голоса у них резкие и пронзительные, и они никогда не летают по прямой, но их цвет был весной земли. Раньше утром на ветке этого дерева грелись две маленькие совы, обратившись к восходящему солнцу; они были такими тихими и неподвижными, что вы бы их даже и не заметили бы (они были того же цвета, что и ветка, крапчато-серые), если бы случайно вы не увидели их вылезающими из своего дупла в том тамариндовом дереве. Был жестокий холод, совсем необычный, и две золотисто-зелёные мухоловки упали сегодня мёртвыми от холода; одна была самцом, другая самкой; должно быть, они составляли пару; и они погибли в одно и то же мгновение и были ещё мягкими на ощупь. Они были действительно золотисто-зелёные, с длинными изогнутыми клювами, такие нежные, такие изящные, такие всё ещё необыкновенно живые. Цвет — нечто очень странное, цвет — бог, и эти две птички были славой света; цвет останется, хотя механизму жизни пришёл конец. Цвет был более стойким, чем сердце; он был за пределами времени и скорби.