Жаркое лето - Печерский Николай Павлович - Страница 15

Вода разошлась быстрыми волнистыми кругами и вновь сомкнулась. Ванята смотрел влево, вправо. Но нет, не было ее, Марфеньки, нигде. Двадцать, тридцать счетов-секунд — и вот забурлила рядом с Ванятой вода, запрыгали пузыри и мокрая Марфенькина голова показалась из речки.

Она торопливо вытерла ладонью лицо и засмеялась.

— Лови-и-и!

Марфенька подняла руки и снова ушла «солдатиком» в глубину. Ванята нырнул, открыл глаза. Что-то быстрое, белое мелькнуло в стороне и пропало. Но он все-таки поймал Марфеньку за голое скользкое плечо, запятнал и, разгребая воду руками, ушел к самому дну.

Мальчишки и девчонки замерли, считали секунды. Где же этот Ванята? Никто и никогда, наверно, не нырял так здорово в Козюркине.

Уже показался в небе молодой месяц, выплывший проводить заходящее солнце.

Ого! Вон, оказывается, сколько купались! А ведь пришли в самую жару. Впрочем, на реке время всегда летит, как самолет. Не успеешь поваляться на песочке, поджарить на солнце бока, поплавать от берега к берегу, — и вечер уже тут как тут. Хочешь или не хочешь, а надо бросать все и убираться восвояси…

Откуда-то из степи пал на реку зыбкий сквозной ветер. Качнулись, зашуршали листьями деревья. Ванята выбрался на берег, выкрутил на себе мокрые холодные трусы. Мелко застучали зубы, кожа на теле съежилась.

— П-пошли! — крикнул Ванята барахтавшимся в воде друзьям. — Н-на работу завтра!

И вот опустел берег. Остались на песке только следы от босых ног да сорванная и забытая кем-то желтая кувшинка.

Ванята бежал домой через огороды, размахивая руками, согреваясь.

В избе горел свет, озабоченно стучала швейная машинка. Мать шила обещанный Ваняте комбинезон.

— Чтой-то долго ты? — мать повернула голову навстречу Ваняте. — Ужинать станешь? Садись. Сейчас я каши тебе…

Поставила перед ним миску с гречневой кашей, подвинула ближе кружку с чаем.

— Что ж это у тебя так нехорошо получилось? — спросила она. — А я и не знала до сих пор…

Ванята опустил ложку, удивленно посмотрел на мать.

— Нюсю агрономшу встретила. Рассказала, как свеклу прорывал. Говорит, простила тебя на первый раз, не хотела перед ребятами позорить. Есть у тебя совесть или нет? У меня ж и без тебя… А еще комбинезон просишь… Эх, ты!

— Так я ж, мама…

— Лучше молчи! Пей вон чай. Только сахара нет. И не проси! В поле наш сахар остался.

Мать посмотрела сверху вниз на сгорбившегося притихшего Ваняту, толкнула пальцем в плечо.

— Возьми уж кусочек…

Ванята склонил голову, отпил несколько маленьких горячих глотков и поставил кружку на стол.

— Я пойду, мам. Спать охота…

Потащился к своей кровати, повесил рубашку на спинку стула и лег. Он уснул в ту же минуту. Все погасло вокруг — и комната, и мать в белой с черными горошинками блузке, и комбинезон с блестящими, как звездочки, пистонами на карманах.

Пусть знают все!

В колхозную контору пришла телеграмма. На сером бланке было напечатано:

«Прошу подготовить съемке правнука Егора Дорохина Сашу Трунова. Приеду вторник. Фотограф Бадаяк».

Старый с желтыми прокуренными усами бухгалтер ничему на свете не удивлялся. Не удивился он и этой странной, не совсем понятной телеграмме. Бухгалтер прочел ее еще раз, почесал кончиком ручки за ухом и написал в уголке крупным разборчивым почерком:

«Тов. Трунов! Прошу обеспечить!»

Телеграмму с резолюцией бухгалтер передал колхозному рассыльному деду Савелию. В ожидании распоряжений Савелий сидел с утра в уголке конторы, втихомолку покуривал и пускал дым в открытую дверцу печки.

Рассыльный неохотно взял телеграмму и вышел с ней на крылечко. Закурил еще раз на воле, поглядел не торопясь вокруг и тут заметил идущего по улице Ваняту.

— Эй, хлопец! — крикнул он. — Сюда иди!

Ванята подошел.

— Пузыревой ты сын, что ли?

— Ага, Пузыревой…

— Ну, молодец, — похвалил Савелий. — Труновы, знаешь, где живут? Ну, вот, сынок, снеси вот это. Отдай там…

Ванята устал после работы, мечтал вдоволь накупаться, а если останется время, посидеть с удочкой.

Но отступать было поздно. Дед Савелий без дальнейших расспросов передал телеграмму Ваняте, сказал еще раз, что он молодец, и, довольный таким исходом дела, скрылся в конторе.

Так, не думая, не гадая, Ванята попал в капкан. Вместо речки потащился к дому Сашки Трунова. Дверь в избе была открыта, но там никого не оказалось. Ванята хотел воткнуть телеграмму в дверную ручку и тут увидел Сашку.

Правнук деда Егора вышел из-за сарая, заметил неожиданного гостя и спросил:

— На речку звать пришел?

— Нет, вот принес! Бери…

Сашка начал читать телеграмму. Лицо его как-то сразу залоснилось, будто бы его смазали постным маслом. Он прочел еще раз телеграмму, бережно свернул ее и спрятал в карман.

— Ты иди, — сказал он Ваняте. — Мне к съемке готовиться надо…

Посмотрел куда-то мимо Ваняты и добавил:

— Завтра я на ферму опоздаю. Скажешь там…

Утром Сашка, как и обещал, пришел на ферму позже всех. Бригада уже закончила работу в коровнике, белила наружные стены. Сашку увидели издалека. Правнук деда Егора был разодет, как именинник. Новая вельветовая куртка с кружевным платочком в кармане, расклешенные брюки и длинные, видимо, с чужой ноги, штиблеты.

Ребята смотрели на Сашку и хохотали. Марфенька даже взвизгнула от восторга и закричала:

— Ой, держите меня, а то я сейчас упаду!

Не смеялся только учитель истории Иван Григорьевич. Он дал Сашке малярную кисть и сказал:

— Бери и работай. Пока не закончишь, не отпустим. Так и знай!

Иван Григорьевич тоже взял кисть, макнул в ведерко с известкой и, не обращая больше внимания на разодетого в пух и прах Сашку, начал белить. Припекало солнце. Ветер доносил издалека пресные запахи спелых нив. За холмом, там, где стоял памятник артиллеристу Саше, стрекотали комбайны, гремели гусеницами тракторы. В колхозе началась жатва.

Марфеньку выбрали бригадиром. Она работала рядом с Ванятой. Лицо и руки ее загорели, а густые брови слиняли на солнце, стали как два желтых колоска. Ванята водил кистью по стене, украдкой поглядывал на Марфеньку. Он и сам не понимал, почему так легко и чисто у него на душе, замирало и снова постукивало быстрым молоточком сердце. Может, ему нравилось высокое синее небо, текущий с полей рокот комбайнов, а может, что-то совсем другое… Видимо, этого не объяснишь. А может, и не надо объяснять. Лучше постоять, послушать шорохи степи и помолчать.

Фотограф Бадаяк, который прислал вчера в колхоз телеграмму, приехал двенадцатичасовым. Высокий, с черным пятнышком усов, он вынул из кармана красную книжечку. Начал что-то быстро и энергично разъяснять учителю.

Марфенька и Ванята наблюдали за гостем с фотоаппаратами на шее и учителем. Иван Григорьевич и Бадаяк что-то безуспешно пытались доказать друг другу. Спор затихал на минутку и разгорался с новой силой. Трудно было решить, кто возьмет верх — спокойный, рассудительный учитель истории или горячий, напористый Бадаяк.

Не повышая голоса, учитель говорил Бадаяку о какой-то роли личности в истории. Бадаяк слушал рассеянно, с нетерпеньем ученика, который ждет не дождется звонка на перемену.

— Почему нельзя? — не дождавшись перемены, воскликнул Бадаяк. — Я буду жаловаться! У меня распоряжение. Вот оно!

Картина для Ваняты и Марфеньки постепенно прояснялась. Учитель не хотел, чтобы Бадаяк снимал правнука деда Егора и вывешивал его фотографию в музее.

— Можете не просить. Я сказал — нет, значит, нет. Если хотите, можете сфотографировать всю бригаду. Я не возражаю. Ребята хорошо работают.

Бадаяк покипятился еще немного и, поняв, что учителя не переубедишь, согласился.

— Вы меня без ножа режете! — сказал он. — Давайте скорее своих ребят! У меня и так в голове шурум-бурум! Я на поезд опаздываю!

Бригаду упрашивать не пришлось. Ребята взяли малярные кисти наизготовку, застыли в живописных, отвечающих моменту позах. Бадаяк прицелился аппаратом, начал щелкать кнопкой, быстро перематывать кадры. Сначала он снял бригаду на узкую пленку, потом — на широкую, потом сделал — уже другим аппаратом — цветной кадр. Бадаяк вошел во вкус, и ему даже нравились чумазые лица ребят, поднятые, как винтовки, малярные кисти и заляпанные известкой сверху донизу рубашки и комбинезоны.