Жаркое лето - Печерский Николай Павлович - Страница 21

— Конечно, помню… С тобой ведь ухо востро надо держать! К каждому слову цепляешься…

Парторг прошел несколько шагов, улыбнулся чему-то и сказал:

— А все-таки ты, Ванята, еж! Нет, нет, не оправдывайся! Все равно не убедишь… Давай нажимай, а то в самом деле к шапочному разбору придем.

На дворе еще было светло, а возле клуба уже горели электрические лампочки. В фойе играл оркестр, за окнами кружились пары.

У подъезда толпились мальчишки и девчонки. Они были чем-то взволнованы и возмущены. Вокруг стоял шум, хоть уши затыкай. Громче всех орал Пыхов Ким. Ванята сразу узнал голос своего беспокойного обидчивого друга.

— Пошли скорее, — сказал Платон Сергеевич.

Они прибавили шагу.

— Эй, люди, что там у вас? — крикнул парторг.

Пыхов Ким замахал рукой.

— Не пускают, Платон Сергеевич! Обратно за ухи хотят! Я ж вам говорил!

Похоже, Ванятиных друзей в самом деле не пускали на праздник. У подъезда, заглядывая в двери, возле которых стоял билетер с красной повязкой на рукаве, толпились все деревенские ребята. Были тут и Гриша Пыхов, и Марфенька, и Сашка Трунов, и Ваня Сотник.

— Это как же не пускают? — спросил парторг Кима. — Билет у тебя есть?

— А то нет! Вот он — «уважаемый товарищ». За ухи, Платон Сергеевич, хотят. Не считаются!

Парторг отстранил Пыхова Кима, подошел к двери. Загородив вход рукой, там стояла Клавдия Ивановна, или просто тетя Клаша. Утром она убирала клуб, а вечером, когда крутили кино, отрывала на билетах контроля, следила, чтобы в зал не проникли хитроумные «зайцы».

— Тетя Клаша, чего это вы их? — спросил парторг.

— То есть, как чего? Вы поглядите на них — конбинезоны понацепляли. Как сговорились усе! Тут праздник, а тут… Не пущу — и все. Ишь, тоже, валеты — на палочку надеты! Перемазать усе хотят. Та я их!

— Мы чистые! — крикнул из-за плеча парторга Пыхов Ким. — Мы постиранные. Мы так решили, Платон Сергеевич. Чего она!..

Платон Сергеевич ласково и тихо взял контролера за руку.

— Пустите, тетя Клаша. Я вас прошу…

— Ну, балуете вы их, Платон Сергеевич! Сами сказали, чтоб порядок, а сами… Чего стоите, архаровцы? Заходите, если по-человечески просят. Ну!

Наступая друг другу на пятки, архаровцы повалили в дверь.

Первый ряд, как и обещал парторг, был забронирован — то есть оставлен школьной бригаде. Исключение сделали только для деда Антония. Он сидел в кресле первого ряда и, ожидая начала, поглядывал на часы «Павел Буре».

Ванята сел в центре. Справа от него заняла место Марфенька, а слева — Ваня Сотник. Марфенька тоже была в комбинезоне. Только не в синем, а в зеленом. Из карманчика выглядывала белая с золотым сердечком ромашка.

Эх, Гриша Самохин! Жаль, нет тебя здесь! Словами о дожинках не расскажешь. Не знаешь, с какого бока и начать — с самого начала, с конца или со срединки. По ковровой дорожке в зал вошла тетка Василиса. Красная от смущенья, она несла на руках поднос с пышным караваем на белом полотенце. Рядышком лежала горстка спелых, убранных с последнего поля колосьев. Тетка Василиса остановилась посреди зала, тихим грудным голосом сказала:

— Поздравляю, товарищи колхозники, с дожинками! Покуштуйте нового хлибця. Спасибо, риднесеньки! Спасибо вам, хлопчики, за все!

Заскрипели кресла. Колхозники один за другим подходили к тетке Василисе, кланялись ей в пояс, отщипывали от каравая маленькие хрустящие корочки.

Сотник потянул Ваняту за рукав, шепнул:

— Пошли, Ванята! Ты не сердись! Я ж по дружбе всегда… Хочешь, на тракторе учить буду? Ты думаешь, я просто так откололся от бригады? Я ж про трактор всю жизнь мечтал… Вставай!

Никогда не пробовал Ванята такого вкусного хлеба. Был он лучше городских плетеных калачей, лучше бубликов с маком и печатных, облитых белой глазурью пряников. Да что говорить! Даже сравнивать не с чем этот степной, собравший в себя все духовитые соки земли колхозный хлеб!

Да, всего не расскажешь, не опишешь в письме Грише Самохину — и выступлений бригадиров, и кино, и циркачей…

Марфенька тоже выступала. Пыхов Ким не зря болтал на току. Марфенька запуталась и чуть-чуть не заплакала при всей публике. Она стояла на трибуне, беззвучно шевелила губами, старалась вспомнить оборвавшуюся на самой срединке мысль.

Ванята смотрел на Марфеньку, переживал, не знал, как помочь, выручить ее в эту трудную минуту из беды. Он не утерпел, приподнял руку и замахал над головой. Глаза Марфеньки и Ваняты встретились. Вполне возможно, вспомнила она жаркий летний день, когда шли они по оврагу, и клятву, которую придумал для всех Пыхов Ким. Может, так, а может, и не так. Но Марфенька вдруг встала на цыпочки, вытянулась вся и голосом торжественным и страстным сказала:

— Мы тоже будем колхозниками!

Все захлопали Марфеньке, а духовой оркестр, который давно ждал подходящего случая, рявкнул во все свои трубы. Марфенька сбежала со сцены, села на прежнее место, рядом с Ванятой. Она долго сидела молча, покусывая спекшиеся от волнения губы. И только потом, когда с трибуны уже говорил другой бригадир, тихо, почти шепотом, спросила Ваняту:

— Ничего я выступала?

— Здорово! — сказал Ванята. — Я так не умею. Правильно тебя бригадиром выбрали.

Но самого конца дожинок ребята не увидели. После циркачей к ним подошла тетя Клаша с красной повязкой на рукаве и сказала:

— Теперь хватит. Хучь и уважаемые, а пора спать. Выметайтесь усе до одного!

Спорить с тетей Клашей и прятаться не имело смысла. От нее — это Ванята уже проверил — нигде не спрячешься, даже за сценой. Она знала в зале все тайники и безошибочно вытаскивала оттуда за шиворот безбилетников. В клубе была ее полная и неразделимая власть.

Ванята огорченно вздохнул и пошел к выходу.

У дверей его поджидала мать. Щеки матери порозовели, а морщинки на лбу разгладились, вытянулись в тонкие, почти незаметные ниточки.

— Можно мне остаться? — спросила она. — С народом немного побуду…

— Конечно, мам!

— Ну, иди, сынок! Деда Антония захвати. Видишь, дремлет…

Опустив голову, дед Антоний сидел в первом ряду. Дед утомился за долгий день, выпил перед праздником рюмку и весь вечер добросовестно проспал.

— Пойдемте, дедушка!

Дед Антоний встрепенулся, захлопал глазами.

— А? Что? Кто тут?

— Домой пойдемте, говорю!

Дед Антоний понял, наконец, в чем дело. Он вытер ладонью лицо, прогоняя остатки сна, обиженно сказал:

— Тю на тебя — и все! Я ж ишшо плясать буду. Тоже мне сказанул! Времени ишшо вон скоко!

Дед Антоний вынул из кармана часы, поболтал возле уха, как яйцо.

— Иди, иди! — сказал он Ваняте. — Я ишшо на том свете отосплюсь. Тоже выдумал!

Ванята вышел из клуба. Луна заливала серебряным светом Козюркино. Был виден каждый листок на дереве и каждый камешек на дороге. Где-то высоко-высоко, не нарушая тишины, летел самолет. За рекой маячила строгая серая фигура артиллериста Саши.

Ванята вспоминал праздник, парторга, тетку Василису с белым караваем и девочку, похожую на гриб подберезовик. Вспоминал и улыбался, будто впервые в жизни нашел для себя что-то очень важное и большое:

— Вперед! Крепко, как штык! Навсегда!