Укус змеи (сборник) - Нестерова Наталья Владимировна - Страница 28

— Не заблуждайся на свой счет. Слухи о тебе до меня не доносились. Но я ведь была у тебя дома. Василий! Я боюсь и не переношу пьяных, абсолютно, органически и навсегда. У меня отец пил. Понимаешь?

— Понимаю.

— Легкий хмель, рюмка-другая коньяка — это все, что я могу перенести. Но когда человек меняет обличье, превращается в другого, пусть даже более веселого и остроумного, я не выношу. Он для меня — скот, оборотень и подлый обманщик. Вот такое наследство с детских лет и пожизненное. Я понимаю, что бросить пить очень трудно… у моего отца не получилось. Не виню его, хотя и не простила… до сих пор, через пятнадцать лет после его смерти.

Голубые глаза, которые свели Таню с ума, смотрели сейчас прямо и без нежного трепета, словно не на Таню, а на отрытый клад или реликвию, о которых не мечталось, да нечаянно повезло, а вместе с везением свалилась громадная ответственность.

— Я бросил пить, чтобы спасти человечество. Так думал. Оказалось — чтобы встретить тебя и самому спастись.

Повисло молчание, возвышенное и мелодраматичное, неуместное на кухне и в то же время пронзительное, какой бывает пауза в театре — гораздо драматичнее, чем страстные монологи.

— Вася! Чьи у тебя глаза? Мамы, отца?

— Ни в мать, ни в отца, семейная тайна. Но соседки шептались: был у нас в бараке хулиган отчаянный, верста коломенская и глаза что синие плошки. Плохо кончил, зарезали в подворотне. Но попрошу о моей покойной матушке домыслов не строить! И где твое хваленое варенье?

Вася умял все оладушки. У Тани было создалось впечатление, что последнее время всех мужиков держат в голодном краю и редко отпускают.

Глава 17

Они приехали в клинику

Они приехали в клинику к полудню. Поздно встали, да и после завтрака не сразу ушли из дома, в спальне задержались.

Семен не поднялся, когда Василий и Таня вошли в его кабинет, не дернулся, когда Василий представил:

— Татьяна Евгеньевна Кутузова, — секундная заминка, — жена Михаила Александровича. Доктор Шереметьев Семен Алексеевич.

Таня не сказала «очень приятно», потому что и Шереметьев промолчал. Сидел на диване, руки в карманах белого халата, ноги на журнальном столике — и не подумал опустить, разглядывал ее равнодушно, как букашку.

«Они переспали, — вяло подумал Семен. — Васька, ловкач, откеросинил бабу».

Этот вывод было легко сделать, наблюдая за любовниками, которые думали, что ведут себя сдержанно и обычно. Но Вася, помогая даме снять шубу, интимно погладил ее по плечам, она в ответ вскинула голову и ласково ему улыбнулась. Между ними отчетливо виделось поле взаимного притяжения, которое бывает, когда мужчине и женщине хочется быть слитыми, а не пребывать порознь. Нашли время, мысленно упрекнул Семен, впрочем, без особого осуждения. Ему было сейчас не до чужих шашней.

— Как наш пациент? — спросил Вася.

— Идите, — дернул головой Семен в сторону двери, ведущей в палату. — Полюбуйтесь. — Опустил ноги, поднялся, подошел к шкафчику и стал что-то из него доставать.

— О боже! — только и могла произнести Таня, войдя в палату.

— Дьявол! — выругался Вася.

На высокой больничной койке сидел юноша и ел из миски кашу. Острые коленки, темный пушок над верхней губой, длинные волосы, подростковые прыщи… Он был сокрушительно молод и в то же время старомоден, как на фото тридцатилетней давности. Откуда бралось это ощущение несовременности одетого в больничную рубаху парня, было непонятно, но оно присутствовало.

— Здрасьте! — сказал Миша застывшим у дверей женщине и мужчине.

Чего они все на него таращатся? Надоело, с самого утра, будто он какой особенный. Нормальный! Вон зеркало на стене висит. Рогов у него не выросло. Правда, не помнит, как в больницу попал. Хорошо, хоть кормят здесь от пуза.

Миша поскреб ложкой по дну миски, собирая остатки каши с тушенкой, и посмотрел в угол, где сидела Рая. На подоконник сложила руки, голову на них опустила, лица не видать, не пошевелилась, когда в палату вошли Таня и Василий.

— Рая, — позвал Кладов, — вам плохо? Дать лекарство?

«Какие у нас имеются антидепрессанты?» — спросил он себя.

— Можно еще добавки? — подал голос Миша.

— Ты уже три часа рот не закрываешь! — подняла голову и зло бросила ему Рая.

Выглядела девушка… Как говорится — краше в гроб кладут. «Получила любовь?» — невольно позлорадствовала мысленно Таня.

— А чё? Вам жалко? Зашибиться? — огрызнулся Миша.

Таня вздрогнула, по спине побежали мурашки. Вспомнила давно позабытое, как старым запахом повеяло. Когда они с Мишей познакомились, все варианты глагола «зашибиться» были в большой моде у молодежи. «Зашибались» по любому поводу и через слово. Зашибись красивая девушка, зашибись плохой фильм, зашибиться сколько звезд на небе, предки зашиблись, не дают денег… Постепенно это словечко ушло, уступив место другому, второму, третьему — молодым обязательно подавай сигнальный элемент речи, который бы свидетельствовал — я с вами, я из наших. У Таниной дочери год назад все было «круто», а теперь на растяжку «ку-у-ул» — вроде тоже «круто», но по-английски.

— Не надо лекарства, — ответила Кладову Рая и поднялась. — Ничего не надо! Отпустите меня! Пожалуйста! Я больше не могу!

— Конечно, отпустим, — попытался успокоить ее Вася. — Никто насильно вас держать тут не будет. Вы устали, это понятно.

— Можно я сам возьму? — попросил Миша.

— Что? — не понял Василий.

— Добавку, — указал ложкой на батарею термосов у стены.

— Возьми, — разрешил Кладов.

Миша вскочил, босыми ногами прошлепал мимо Тани, она невольно отпрянула.

— Я чё? Заразный? — обиделся Миша. — Зашибиться, честное слово!

Открыл крышку термоса и наложил себе полную миску каши. Вернулся обратно на кровать, принялся за десятую порцию.

— Побудьте здесь минутку, я скоро вернусь. — Василий вышел из палаты.

Рая твердила как заговоренная:

— Не могу, не могу, не могу… отпустите меня, отпустите меня…

Хотя Миша представлял собой жуткое зрелище, он все-таки не страдал, трескал за обе щеки. А с девушкой было плохо. Она задрожала мелко, челюсть клацала, глаза безумные. Таня подошла к Рае, обняла ее:

— Тихо, тихо, успокойся!

— Простите меня! Простите, простите. — Рая повторяла слова, точно не слышала с первого раза, что говорила. — Виновата, виновата, я во всем виновата…

— Ну, будет! Будет! — гладила ее по голове Таня, невольно поддавшись инерции повторения. — Возьми себя в руки! Слышишь? Возьми себя в руки!

«Интересно, — подумала Таня, — стала бы я утешать аспирантку, не будь ночи, проведенной с Василием? Мир перевернулся, а девушку очень жаль, страдает отчаянно».

— Если бы не я, не я, не я, Миша был бы дома, с вами, здоров, здоров, здоров, здоров…

— Ты подарила ему счастье и любовь, о которых он и не мечтал. («Это кто говорит? — поразилась себе Таня. — Я же видела, как он буквально светился от радости»).

— Но все кончилось так быстро! Вы очень меня ненавидите?

Рая немного пришла в себя, перестала повторять слова, потому что очень странно было получать материнскую ласку и утешение, рыдать на груди у женщины, которая желала бы стереть тебя с лица земли. Но почему-то не стирает, не проклинает, не злорадствует, а достала носовой платочек и вытирает ей глаза.

Миша ел кашу и смотрел на теток, устроивших тут спектакль. Старая успокаивает молодую, которая, он сразу понял, со сдвигом по фазе. Утром проснулся, она уже тут была и причитает над ним. Хорошо, хоть еду принесла. Долго ему еще здесь торчать? Если захворал, то почему не лечат? Да и не болит у него ничего! Скорей бы домой! Сегодня у наших с канадцами решающий матч.

— Не говори глупостей! — Таня разжала объятия, высморкала Рае нос. — Я тебя давно (со вчерашней ночи) простила. Что же нам с ним делать? — повернулась она к Мише.

— Не знаю, — безвольно ответила Рая. — И, по правде, знать не хочу. Нет сил на него, вечножующего, смотреть.