P.S. Я тебя ненавижу! - Усачева Елена Александровна - Страница 36

Ранки от воды защипало. Надо бы, конечно, в душ залезть. Чего у нее там с боком? Болит.

Подняла глаза к зеркалу. В коридоре стояла женщина. Как раз так, чтобы Эля хорошо видела ее отражение. Лет тридцать, как их учительнице по пению. Светлые распущенные волосы. Белая свободная рубашка, застегнутая на низкую пуговицу — видно оголенное пузо. Пуговиц на планке много, но застегнута только одна. Рубашка велика. Сильно велика. И вообще рубашка не ее.

Эля замерла. Рубашка папина. Он любил такие: светлые, в тонкую, еле заметную полоску. Мама их все время покупала. Пачками.

— Привет!

Женщина красивая. В лице у нее что-то… от беззащитности. Такую не хотелось обижать.

— Твой папа сказал, что ты задержишься. Ты лошадей любишь, да?

Незнакомка растерянно запускала пятерню в густые волосы, теребила их, закидывала назад, но они все падали и падали ей на лицо.

— Люблю, — выдавила из себя Эля.

Она смотрела на рубашку, на замятый воротничок. Хотелось выправить. Потому что это было неправильно.

— Элька, отомри! Ты могла бы и предупредить, что придешь раньше! — как можно веселее произнес папа.

Давно он так не бодрился. С того момента, как поругался с мамой последний раз. Месяц прошел.

— У меня были соревнования, — прошептала Эля.

Она куда-то шла. Почему-то все время встречались углы.

— Куда ты?

Опять угол! Да что же их тут понаставили!

И снова она уперлась взглядом в рубашку. Эти двое собирались заняться сексом, то есть сопеть, вздыхать и тереться друг о друга. Все, как в кино. Или в ее воспоминаниях.

От одной мысли об этом становилось тошно. Как тогда, в темноте. Ей стало тошно. И она ушла. Уйдет и сейчас.

— Подожди!

— Я к маме.

— Элина! Я хочу, чтобы ты мне позвонила, когда приедешь туда!

Дверь! Здравствуй! Какая ты вся… дерматиновая… светленькая… Это, наверное, от взглядов, что на тебя каждый день бросают.

— Зачем?

Она обернулась. Женщина улыбалась, поправляла волосы. Рукав рубашки задрался, оголился худой локоть. А папа, который только что задал этот вопрос, стоит в коридоре. За его спиной дверь в ванную, а чуть дальше кухня.

Кухня, кухня, там наверняка есть вкусное. Например, холодец. С хреном. Сейчас было бы очень неплохо.

— Чтобы вам не мешать!

— Что за глупости! Никому ты не мешаешь…

— Сам попросил погулять. Я пошла.

— Не уходи! — позвал отец. Но перед ним уже встала женщина, подняла руку, не пуская, что-то шепнула.

— Ты не понимаешь! Ее нельзя волновать, — стал объяснять ей папа.

— Почему это меня нельзя волновать? — насторожилась Эля.

До недавних пор вроде ничего: волновали, выжила.

— Неважно! — Отец мотнул головой, словно от навязчивой мысли отделывался. — Останься.

А девушка молчит. «Здрасьте» сказала и молчит. Словарный запас кончился?

— Я лучше не буду волноваться, — хмыкнула Эля и толкнула дверь.

Светлый дерматин. Ничего расцветочка. Сойдет.

На лестничной клетке заметила, что не вытерла руку. Ранка почти затянулась, слегка саднила. Надо же как ее сегодня долбануло. Сознание потеряла. Вот ведь! Чудная штука. Вроде бы идешь, а потом сразу сидишь. Падения не запомнилось. Как же ей теперь вызволить сумку? Анечку попросит. Вечером позвонит и попросит принести. Анечка хорошая. Анечка поможет.

Но почему папа сказал, что Элю нельзя волновать? И ругали ее и гоняли ее — ничего, а тут вдруг нельзя.

Эля почесала макушку, пытаясь воскресить в памяти хотя бы что-то. Вчера, позавчера? Дальше не вспоминалось. Лето, весна, зима. Да, зима была холодная и снежная. Из-за морозов приходилось заниматься в крытом манеже. У лошадей вырос густой подшерсток. Коняшки стали меховыми колобками — можно было утопить ладонь в шерсти, чувствуя тепло большого сильного зверя.

Передернула плечами. Разберемся.

Захотелось чего-то надежного и хорошо знакомого. Таким маячком казалась школа. Эля дошла до нее и стала бродить туда-сюда вокруг потускневшего желтоватого здания, пытаясь разобраться, куда ей податься. Конечно, не к матери. Эля ей так же необходима, как сейчас отцу. Куда? Куда?

Мерила и мерила шагами площадку, пока не поняла, что идет прочь от школы, что миновала ворота, что топает между развалившимися пятиэтажками, где все так же гуляют странного вида женщины в домашних тапочках, рождая законный вопрос — а в чем они ходят дома.

Холодец с хреном. Он может быть только у одного человека. Когда-то они неплохо общались. Пока не сыграли в одну неправильную игру.

Большая лужа, гаражи, новый ряд пятиэтажек. Минаева выбежала на нее из-за припаркованных машин. Вроде бы еще тепло, а она уже в шапочке. Спортивный красный костюм, адидасовская двойная полоска. По спине при беге наверняка бьется косичка. Когда смотришь вот так, в фас, косичку не видно.

— Чего одна?

Голова была настолько пустая, что задавались самые нелепые вопросы.

— А! Это ты… — Машка еще машинально бежала на месте, не желая сбивать ритм.

— Привет! — Эля улыбнулась, почувствовав, как нехотя тянутся мышцы лица. За один день успели отвыкнуть. Еще парочка таких историй, и она станет человеком в железной маске.

Машка остановилась, обреченно ссутулилась, уперев руки в бока.

— Я хотела пробежаться, — напомнила она.

— Ты обычно с мамой. — Эля невольно встала так, что загородила ей дорогу. Опомнилась, пропуская.

— Мама занята.

Неожиданно Эля ощутила в Машке родственную душу, такую же вечно брошенную и, по сути, никому не нужную.

— Как моя кружка поживает? — спросила приветливо.

— Нормально. Как твоя голова?

— А что моя голова?

— Не болит больше?

— Должна?

Маше не стоялось на месте. Она зашагала вперед.

— Говорили, ты с двадцатого этажа упала, головой об асфальт стукнулась.

— И давно?

Эля глянула на свои ладони. Заживают. Не, сегодня не с двадцатого. Так, на ровном месте. И с памятью вроде, тьфу, тьфу, тьфу, все в порядке. Помнит, как награду дали.

— Сразу же, как Максимихина в другую школу перевели.

— Из-за чего перевели?

Что-то такое в душе шевельнулось. Тревожное. Сердце опять же стукнуло. О чем там говорил папа? Чтобы она не волновалась? Держите ее семеро, она начинает волноваться.

— А может, и с двадцать второго, — буркнула Машка, не глядя на нее. — Далеко шла-то? Что-то тебя раньше было не видно.

— К тебе чай пить, — не стала скрывать Эля.

— Могла бы и позвонить.

— Не успела. Спонтанное желание! — Эля смотрела на Минаеву, словно заново ее открывая. Ее тугую прическу, остренькое личико, сухой резкий взгляд. — Как учишься?

— Нормально. А ты?

— И я — нормально. Как народ? Месяц назад видела Дронову. Она отмечала день рождения в парке.

— Она тебя не убила? — усмехнулась Машка. — Обещала.

— Не допрыгнула.

— Куда ей до тебя! По мести ты у нас мастер.

— Ну, почему только я? Ты тоже сыграла в серого кардинала. Помнишь? «Правда или риск»?

— Дальше что?

Машка перестала изображать доброжелательность и помрачнела.

— Ничего.

И правда ведь, ничего. Она так просто пришла. Потому что как-то в одночасье прошлое стало лезть во все щели, заглядывать в окна, выкапывать вместе с водой из-под крана. И там осталось что-то непонятное, страшное, темное. А по части разгадывания загадок отличники всегда были молодцы.

— Или ты завалилась предъявлять претензии за ту игру? Времени вроде как уже много прошло.

— Да уже и предъявлять нечего, — вздохнула Эля. — Победителей не судят.

Она сунула руки в карманы, почувствовав, что сегодняшний день слишком длинный получается. Столько всего произошло, а до вечера ой как не скоро.

— Еще непонятно, кто от всего этого выиграл, — себе под нос проворчала Машка. — Сдается мне, что ты.

Эля поежилась. Ничего себе победа! Стоит посреди разгромленной Вселенной, одна, а по радио сообщают, что к ней движется космический метеорит со сверхзвуковой скоростью и что он скоро все сметет на своем пути.