Багровый дождь - Авраменко Александр Михайлович - Страница 14

14

– Плохо тебе, брат?

Киваю в ответ. На мгновение становится легче, и я выдыхаю:

– Лев Захарович, переведите меня отсюда. В другое место. Здесь я умру.

Он сурово насупливает чёрные брови и смотрит на главврача своим знаменитым взором.

– Переведите Столярова в другую палату. Немедленно. При мне.

Начинается суматоха. Тут же появляются носилки, Мехлис сам помогает санитаркам перекатить моё непослушное тело на тонкий брезент, и идёт рядом со мной.

– Ты только держись, брат. Нам ещё рано помирать. Такие, как мы, ещё нужны…

…Стылая финская зима сорокового года. Мы топчемся на «линии Маннергейма». Пехота лежит, зарывшись в землю, а когда мои танки пытаются прорваться в глубь укреплённой полосы, белофинны по подземным ходам пробиваются в тыл наступающим танкам и забрасывают нас бутылками с зажигательной смесью. Уже четыре машины пачкают бескрайнюю пронзительную голубизну неба тугими чёрными хвостами дымных столбов. А внутри бронированных громадин горят их экипажи…

Командир приданного нам батальона беспомощно разводит руками:

– Я не могу поднять бойцов, товарищ танкист! Они не слушаются.

Детский лепет. Это Красная Армия или что?! Внезапно появляется незнакомый комбриг в белом полушубке.

– Товарищи командиры, немедленно отведите свои части назад. За этот лесок. Приказ армейского комиссара первого ранга Мехлиса!

Этот приказ пехота выполняет охотно. А там нас уже ждут. Лев Захарович. Он не читает громких бессмысленно-трескучих речей.

– Кто командует танками?

– Комбат Столяров, товарищ корпусной комиссар.

Мехлис подходит к одному из немногих уцелевших «Т-26». В распахнутый люк на легендарную фигуру восторженно смотрит механик-водитель.

– Выйдите из танка, товарищ танкист.

Недоумевая, парнишка вылезает из машины, и я вижу, как Лев Захарович на глазах у всех занимает его место.

– За мной! В атаку!

Исчезает внутри, и через мгновение лёгкий танк срывается с места и мчится, вздымая буруны снега вниз, к укреплениям белофиннов.

– За комиссаром! Вперёд!..

Мы выполнили задачу. Прорвали предполье и уткнулись в основную линию. Тогда я подставил борт своего «двадцать восьмого», спасая Мехлиса от противотанковой пушки. Нам повезло. Экипаж остался жив. Лев Захарович этого не забыл…

– Держись, брат. Нам ещё рано помирать. Нам ещё фашиста разбить надо…

Меня вносят в отдельную палату, неизвестным чудом появившуюся в переполненном госпитале. Лев Захарович садится рядом с моей кроватью, где чистейшее бельё прямо-таки хрустит под моим телом.

– Знаешь, брат… Меня Верховный вызывал. По поводу Крыма. Там был кошмар…

Он тяжело молчит.

– Эх, были бы у меня такие бойцы, как ты, ни за что бы не сдали ни Керчь, ни Феодосию. Уложили бы Манштейна и всю его кампанию. А теперь меня стрелочником сделали. Обидно, понимаешь!

Внезапно у него прорезается неистребимый еврейский акцент. Когда Лев Захарович волнуется, то это бывает. Хотя обычно разговаривает очень чисто. А сейчас видно, что он искренне переживает.

– Знаешь, людей жалко. Сколько же их полегло…

Он достаёт из простого латунного портсигара папиросу и нервно закуривает. Табачный дымок щекочет мне ноздри.

– Лев Захарович, а можно и мне папироску?

Мехлис вынимает ещё одну, прикуривает и вставляет мне в зубы. Затем спохватывается.

– А можно тебе?

– Можно, Лев Захарович. Я-то знаю, что мне можно, а что нет. Уж получше врачей…

Пыхтим табаком в унисон. Странно, рядом с этим человеком мне становится легче. Уже отступила на задний план дурнота. Может, то, что я избавился от этой удушающей эманации, которая окружала меня в палате смертников, помогает?

– Ладно, Александр. Пора мне. Самолёт ждёт.

– А куда теперь, Лев Захарович?

– Назад лечу, Саша. В Крым. Будем драться. Ну, бывай.

Он жмёт мне руку и выходит, похлопав на прощание по плечу. А мне хорошо. Я лежу, всё слегка плывёт перед глазами. Первая папироса за столько дней! Тем не менее я слышу его громкий голос, раздающийся из коридора, пробивающийся из-за неплотно прикрытой двери.

– А за этого парня вы, главный врач, лично передо мной ответ держать будете, ясно? Проверю!..

Через час мне приносят поесть. Ужин на удивление обильный и вкусный. И приносит её не небритая личность в замызганном халате, а затянутая в подчёркивающую изгибы фигуры ушитую форму девица лет двадцати. Она суетливо сгружает тарелки мне на тумбочку и присаживается рядом. Зачем? А, понятно. Кормить собирается. Ну, что же. Пускай. Поухаживает немного. Молча жую. Чувствуется, что девочка прямо-таки сгорает от любопытства, но деликатно молчит, ожидая, пока я наемся. Наконец, отваливаюсь на подушку. И начинается: она вертится передо мной, укладывая посуду на поднос, и так и этак. Поправляет одеяло, ненароком касаясь тела тугой большой грудью. Я же усмехаюсь про себя: давай, подруга! Давай. Наконец, она не выдерживает и впрямую спрашивает:

– Товарищ майор, а откуда вы Льва Захаровича Мехлиса знаете?

– Папироску дай из тумбочки.

Она послушно достаёт подарок комиссара – пачку «Казбека». Извлекает одну, умело продувает мундштук и, прикурив от самодельной зажигалки, вставляет мне в рот. Первая затяжка после еды самая вкусная. Я выдыхаю облачко дыма изо рта и, наконец, сжалившись, отвечаю:

– Служили мы с ним вместе. И воевали. В Финскую.

У неё округляются глаза и рот, девица торопливо кивает, затем, подхватив поднос, исчезает за дверью. Я же наслаждаюсь покоем. Как хорошо-то, а?..

Через неделю приступы дурноты исчезают. Головокружение и темнота в глазах – тоже. Пошёл на поправку. Только вот переломы у меня так быстро не срастаются. Плохо. Видно, месяц минимум мне лежать здесь. До самого марта, а то и апреля. Ну, против своего организма не попрёшь…

У соседей через стенку завёлся музыкант. Каждый вечер перед отбоем красивый молодой голос поёт песни. Причём хорошие песни, а не трескучие марши. Вот вчера пел, например, такую:

Бьётся в тесной печурке огонь,На поленьях смола, как слеза.И поёт мне в землянке гармоньПро улыбку твою и глаза.Про тебя мне шептали кустыВ белоснежных полях под Москвой.Я хочу, чтобы слышала ты,Как тоскует мой голос живой.Ты сейчас далеко, далеко,Между нами снега и снега.Мне дойти до тебя нелегко,Все дороги пурга замела.Пой, гармоника, вьюге назло,Заплутавшее счастье зови.Мне в холодной землянке теплоОт моей негасимой любви.

Красивая песня, душевная… А сегодня такую:

Двадцать второго июня,Ровно в четыре часаКиев бомбили, нам объявили,Что началася война.Война началась на рассвете,Чтоб больше народу убить.Спали родители, спали их детиКогда стали Киев бомбить.Врагов шли большие лавины,Их не было сил удержать,Как в земли вступили родной Украины,То стали людей убивать.За землю родной БатькивщиныПоднялся украинский народ.На бой уходили все-все мужчины,Сжигая свой дом и завод.Рвалися снаряды и мины,Танки гремели бронёй,Ястребы красные в небе кружили,Мчались на запад стрелой.Началась зимняя стужаБыли враги у Москвы,Пушки палили, мины рвалися,Немцев терзая в куски.Кончился бой за столицу,Бросились немцы бежать,Бросили танки, бросили мины,Несколько тысяч солдат.Помните, Гансы и Фрицы,Скоро настанет тот час,Мы вам начешем вшивый затылок,Будете помнить вы нас.