Шальные миллионы - Дроздов Иван Владимирович - Страница 54

Данилыча не было. Силай не знал, как поступить и что сказать оторопевшим женщинам.

— Не понимаю… — произнесла Нина.

— Не беспокойтесь, мы все сейчас узнаем.

— Неужели…

— Нет-нет. Тут какое-то недоразумение. Я уверен. Уверен…

В корзине спустился Данилыч. Принес графин с гранатовым соком, фрукты, печенье. Увидев мертвого попугая, выпрямился, выпучил глаза.

— Мики? Что с ним?

— Принеси мне кота Тишку.

Данилыч поехал наверх и через несколько минут принес огромного кота с длинной шерстью кирпичного цвета. Силай стал поить его соком из других фужеров. Кот охотно лакал из блюдца, ему подливали из одного фужера, другого. Он вылизывал сок до дна, поднимал морду и смотрел на хозяина.

Силай понял, что яд был насыпан только в его бокал. Об этом же думали Нина с Анной. И с тревогой смотрели на Силая: как-то он выдержит этот внезапный стресс? Нина взяла его за руку, тихо проговорила:

— Не волнуйтесь. Тут несомненно какое-то недоразумение, оно выяснится.

— Да-да, недоразумение. Может быть. Дай-то Бог!

Данилыч стоял за спиной Силая и с ужасом продолжал смотреть на попугая. Силай, подавая ему свой бокал, сказал:

— Попробуй! Ты, кажется, забыл положить сахар. Данилыч спокойно принял фужер, поднес его к губам.

И в этот момент Силай выбил у него из руки сосуд.

— Сок отравлен, — сказал он.

— Отравлен? Не может этого быть! Я сам открывал банку, приготовлял для вас специально, — у меня там графин. Могу принести.

— Ты этот графин поставь ко мне в сейф. Но никому не говори. Не надо шума… Простите великодушно, мы вас напугали, — обратился он к Анне и Нине. — Пожалуйста, пока ничего не ешьте и не пейте. По крайней мере до обеда.

Силай энергично поднялся, прошел в лифт и поехал наверх. Нина смотрела на него с удивлением и радостью: ей нравилось видеть его бодрым.

Инцидент с гибелью Мики их напугал, но ненадолго. Проводив взглядом удалявшийся лифт, они улыбнулись друг другу. Нина подала руку Анне, сказала:

— Мы родились в рубашке. Пойдем загорать. Ты посмотри, какой чудный занимается день!

Силай Михайлович один, без сопровождения Нины, поднялся на второй этаж и коридором, которым ходил только он, проследовал в кабинет, — самое любимое и надежное место своего обитания. Здесь были книги, вещи, фотографии и некоторая мебель, вывезенная из Москвы и хранившая память о молодых годах, о первой жене, любовь к которой не угасла и теперь, на склоне лет. Она рано ушла из жизни, погибла в автомобильной катастрофе, не успев родить ему сына или дочь. Вторая жена родила Бориса и ввела в мир, где все было пронизано политикой и как в печке выпекались важные государственные чины, создавались институты, бюро, главки и отделы и во главе их ставились свои люди. По молодости он думал, что это и есть государственная кухня и друзья Розалии — те самые важные, умные, посвященные лица, которым и доверено назначать руководителей. Но очень скоро понял, что у них есть один общий признак — национальный, на основе которого они сбиваются в стаю, создают кусачий мошкариный клубок, и как насекомые вьются возле света или излучающего тепло тела, так и они, его новые знакомцы, скапливаются и гудят, галдят, не очень зло и не смертельно волтузят друг друга, выбивая кусок пожирнее, впрыгивая в кресло помягче и поудобнее. Ему сказали:

— Ты работаешь инженером по городским теплосетям, — пойдешь в Госплан.

С этого момента началось его восхождение. На одном месте он долго не сидел: поднимали выше и выше.

— Будешь начальником главка, — сказали однажды по телефону.

— Но я… но у меня нет опыта, — сказал он, повинуясь законам совести, которая у него, русского человека, была врожденной. Он видел вокруг себя людей более, чем он, талантливых, опытных, но двигали его. У подъезда его ждал персональный автомобиль. Перед входом в кабинет, в просторной приемной, сидели секретари, референты, он быстро привыкал к ним, и совесть, ранее терзавшая душу, замирала, а потом и улетучивалась вовсе. Розалия над ним подшучивала: «У вас, у русских, есть много пословиц. Ну, к примеру: «Горшки обжигают разве боги?»» Силай поправлял: «Не боги горшки обжигают». — «Ах! — восклицала Розалия. — Не так поставила слова, — и что? Разве смысл изменился?.. Ты помни одно — у вас в России всегда так было: чем выше должность, тем глупее человек. И если уж царь, то он совсем глупый. Разве не так? Или, скажешь, Петр Третий, который крыс казнил, — умный? А может, Николай Второй, который ворон стрелял? А Иван Грозный и ваш Петр Великий собственных сыновей убивали… Они, что ли, умные?.. Так я говорю? Или это я тебе все придумала, потому что не люблю русских? А если так, то что же тебе не идти дальше и дальше, хоть на самый верх! Иди, а я тебя подтолкну». И толкала. И он шел…

Розалия умерла тоже рано — ей было сорок пять лет. Оставила ему Бориса. Не стал он в жизни ни другом, ни опорой. Сын, а чужой. Во всем чужой. А теперь вот превратился и во врага.

Сказал Барону:

— Позови Флавия.

Пес не спеша, с достоинством члена королевской семьи, — он был из псарни люксембургского князя, — подошел к двери, мордой толкнул ее и громовым басом дважды гавкнул.

Вошел Данилыч. Сделал два-три шага, остановился. По своему обыкновению стоял с гордо поднятой головой, ждал распоряжений.

Силай сидел в кресле с высокой спинкой у раскрытого окна, читал газету. И долго читал, выражая таким образом недовольство. Потом тихо, едва перекрывая шум моря, заговорил.

— Почему умер попугай?

— Сок был отравлен.

— Ты уверен?

— Да, я напоил котенка, и он тотчас же сдох. Яд очень сильный.

— Зачем же ты подсыпал его мне в бокал?

— Я не подсыпал.

— А кто подсыпал?

Данилыч опустил голову, молчал.

— Кто бывает в комнате, из которой ты приносишь мне соки?

— Из посторонних никто.

— А из не посторонних?

Данилыч молчал.

— Говори же!

— Иногда ко мне заходит ваш сын.

— Сегодня он тоже заходил?

— Да. И с ним два незнакомца.

Силай ленивым движением положил газету на стоявший у его кресла белый с позолотой столик, устремил взгляд на море. Чудилось, что оно начинается прямо у окна и простирается во все стороны до горизонта. Эта живая, шумящая и дышащая прохладой волн картина создавала впечатление вечности и вселенского покоя. Величие и бескрайность навевали мысли о тщете мирских сует, о бессмертии духа.

— Кто-нибудь знает о происшедшем?

— Нет.

— Пусть эта тайна умрет с нами. И Боже упаси, чтобы узнал о ней Борис.

— А если спросит?

— Ты найдешь, что ему сказать. Например, у отца, то есть у меня, болела голова, но потом прошла. И еще: кухни у нас пока не будет. Уволь всю прислугу. Дай людям хорошие деньги. Отныне и закупать продукты, и готовить, и подносить будешь сам. Если не можешь, скажи. Я тогда все хлопоты возьму на себя.

— Слушаюсь. А как быть с другими гостями?

— Других гостей не будет. Долго не будет.

Данилыч не качнулся, у него оставались вопросы. И Силай, упреждая их, сказал:

— Вы имеете в виду мою невестку и ее подругу?

— Да.

— Вечером получите разъяснение.

Данилыч склонил на грудь голову и вышел.

Силай знал свой психический строй, состояние духа и тела в минуты опасности или крайнего напряжения: он как бы сжимался, словно стальная пружина, слух и зрение обострялись, он слышал, как в висках пульсирует кровь и в груди упруго стучит сердце. Он и сейчас почувствовал прилив сил. Пружинно поднялся, ладонью пригладил волосы, пошел к лифту. Входя в него, видел в беседке на берегу Нину. Каким-то глубинным и верным чувством понимал, что эпизод с ядом сблизил их, она стала ему роднее, — может быть, от сознания полного одиночества, в котором он теперь очутился. Нина — последняя гавань, островок жизни, огонек, светящийся в пути. Выходя из лифта, спросил с улыбкой:

— Вы что на меня так смотрите?

И вправду, она смотрела на него с нескрываемой тревогой.