Шальные миллионы - Дроздов Иван Владимирович - Страница 75

— Так поздно? — спросила, не поворачиваясь.

— Представьте, решил навестить. Ваш казачок, обосновавшийся в соседней комнате, слава Богу, не задержал. В смысле охраны у вас есть чему поучиться.

— Вы уверены, что вам нужна охрана? — говорила Нина, продолжая заниматься туалетом.

— Вам нужна, а мне не нужна! Странная, чисто женская логика.

— Я женщина молодая и, как вы не однажды замечали, не совсем уродлива, — вынуждена остерегаться.

— Кого же? — продолжал Иванов с нарастающим раздражением. — Не того ли, что в соседней комнате? Или, может, меня?

— И вас в том числе, если вы, как вот сейчас, вздумаете навещать меня в неурочное время.

— Ну, хватит, Нинель, препираться. Я тебе муж и не ради ссоры к тебе явился.

Подошел сзади, положил руки на плечи жены. Она деликатно, но настойчиво увернулась. Проговорила:

— Мы тут живем две недели, я тебя не видела на твоей половине, а сегодня вдруг заявился. А где ты был вчера, позавчера и все эти дни? С кем спал, гулял, веселился? Уж не думаешь ли ты меня включить в список своих куртизанок?..

— Нинель, о чем ты?

Нина повернулась к нему. Смотрела прямо в глаза. И произнесла не своим, металлическим тоном:

— Иванов! Не хочу разводить лишних прений: между нами давно нет любви и нет чувств, располагающих к близости. Идите к себе и хорошенько подумайте, как быть с нашим браком. А завтра мы вернемся к этой теме и все порешим к обоюдному удовольствию.

Подошла к двери, широко растворила ее. Иванов постоял с минуту, помычал что-то себе под нос и удалился. Дверь за Борисом звонко защелкнулась, и Нина закрыла ее изнутри.

Барону был постелен коврик у порога средней комнаты, — там, где на диване расположился и Сергей, — и пес контролировал все пространство.

Обнимая ее, Сергей сказал:

— Не слишком ли ты с ним?

— Он из той породы, которые любят плеть. Она им во благо.

Утром Нина встала позже других. Данилыч доложил, что гости пили кофе и уехали на катере. В беседке ее ожидает Борис Силаевич.

Спустилась к нему в сопровождении Барона. Иванов, приветствуя ее, поднялся и галантно поклонился. Такого почтения к ней со стороны мужа никогда не было, но она сделала вид, что ничего не замечает, ничему не удивляется, больше того, сохраняла на лице строгость, что, впрочем, тоже было новым в ее отношении к Борису. Он спросил:

— Как вам спалось?

— Слава Богу, спала хорошо. Мне никто не мешал. А вы?

— Я тоже спал крепко.

— Нина разлила по чашечкам кофе и ждала, когда он начнет пить. Борис заметил это, улыбнулся.

— В своем доме ты никому не доверяешь.

— Твой батюшка доверял, но ты знаешь, чем это кончилось.

— Ты до сих пор думаешь, что это сделал я?

— Но, может быть, ты мне скажешь, кто это сделал? Борис молчал. Отпив глоток кофе и откусив дольку шоколада, он начал так:

— Как деловой человек, я хочу предложить тебе джентльменское соглашение: не расторгать наш брак, ничего не менять в укладе жизни, — будем жить, как жили.

— Да, в твоем положении этот вариант наилучший и, пожалуй, даже единственный.

Она пила кофе, но ничего не ела. Взяла себе за правило до двенадцати часов не есть и ничего не брать в рот после семи вечера. Она всерьез полагала, — и была права в этом, — что ее красота и совершенные формы — капитал, принадлежащий не только ей. Всюду, где бы она ни была, в особенности на пляже, она ловила на себе восхищенные взгляды, дарила людям радость общения с прекрасным и потому решила, что не вправе портить, разрушать то, что создала сама природа.

Борис не знал этого и думал, что воздержание в еде означает лишь то, что она очень хочет кому-то понравиться. Уж не тому ли казачку, что поселился у нее в соседней комнате? Это обстоятельство больно задевало его, но он целую ночь думал о том, что любовь их уж никогда не возродится, и ему для обеспечения своего собственного стиля жизни нужно налаживать с Ниной новый модус взаимоотношений. Он в данном случае поступал так, как, по рассказам матери, поступила его тетушка Розалия. Однажды ее муж Ефим, пряча глаза куда-то в сторону, сказал:

— Роза, мне нужен развод.

— Ты кого-то полюбил? Да? Это новость. Я не знала, что ты можешь кого-то любить. Но скажи мне, пожалуйста: кто та несчастная женщина, которую ты полюбил?

— Люся, ты ее знаешь.

— Ах, Люся! Та, что в третьей лаборатории моет колбы, за всеми убирает и получает за это гроши. Люся! Ее можно любить? Новость. Что же ты в ней нашел такого, что уже можно полюбить? Ну ладно. Это неважно. Раз полюбил, таки уже полюбил. Для одних любовь — счастье, для других — черт знает что! Ты полюбил, и тебе уже не поможешь. Слава Богу, я никогда никого не любила. Но что же ты хочешь от меня?

— Я же сказал: развода.

— Ах, да, развод. Это надо собирать бумаги, куда-то идти? Зачем? Разве нельзя так… Полюбил — так и иди, живи ты со своей Люсей. Будет тебе хорошо, живи дальше. Но если Люся не умеет делать рыбу-фиш, а? Что ты будешь есть? Тогда ты захочешь снова вернуться домой. И что? Мы опять должны писать бумаги?.. Ты этого хочешь, да?

— Я ничего не хочу, но мне нужен развод! — Фима начинал выходить из себя. — Есть, наконец, правила, порядок!

— Правила? Их пишут для дураков, а мы с тобой — что? Дураки? Ты — может быть, но я?.. Зачем мне развод? Разве я тебя держу? Живи сколько хочешь, а когда надоест тебе Люся, ты придешь домой. И никаких бумаг! Все ясно и просто.

Фима подумал-подумал и решил: его Роза, как всегда, говорит дело. Взял чемодан и пошел к Люсе. Но через два месяца он вернулся. Стоит у двери, и Роза на него не смотрит. Сидит за столом и что-то шьет.

— Роза, я пришел, — подал голос от дверей Фима.

— Пришел? И что же? Я должна смеяться или плакать?

— Я пришел домой. И навсегда.

— Домой? У тебя есть дом?

Роза хотела спросить: «А любовь?», но решила промолчать и продолжала сидеть так, будто ничего не случилось. Она слышала, что к Люсе вернулся муж из заключения, двинул по шее Ефиму и выбросил за дверь его чемодан, но и об этом решила поговорить позже. Сказала:

— Стоишь у двери, как столб. Проходи.

Одела спортивную форму, вскинула за плечо сумку и пошла.

— Ты куда? — встрепенулся Фима.

— Я? На стадион. Я теперь занимаюсь в спортивной группе. А что? Тебя так долго не было, я наладила новую жизнь. Послезавтра поеду на курорт. Привыкай.

И громко хлопнула дверью.

Эту давнюю семейную историю Борис вспомнил сейчас. У него положение похуже, чем у бедного Ефима. Он «ходил замуж» не месяц, не два, а каждый день вот уже два года. И любил он не одну «Люсю», а каждую, кто вспрыгивал ему на колени. И врач ему однажды между делом сказал: «Бойтесь простуды, гриппа, какой-нибудь пустячной болезни». Борис в одну секунду почернел. «Я подхватил СПИД, доктор?» — «Ну, СПИД — не СПИД, его определить трудно, но вам теперь надо беречься».

Нине доктор сказал определеннее: «Ваш муж, кажется, инфицирован».

Развод он затеять не может: Нина в суде потребует раздела его капиталов, назовет банки, счета, — она все видела, все знает. Страсти выплеснутся на страницы газет, дойдут до Москвы, а там теперь нет защитников. С уходом в лучший мир отца оборвались и связи в министерствах. Расплодилась оппозиция, у нее клыкастые лидеры. А в Питер недавно приезжал какой-то тип и объявил о создании партии радикализма. И заявил: «Мы будем не говорить, а действовать». Создается партия действия. О-о…

Представил, какой шум по поводу ивановских миллиардов поднимет оппозиция. Банки перетрусят, заморозят авуары, а российская разведка пришлет людей, организует на него охоту.

Борис, в отличие от его отца, был слаб нервишками, и его фантазия закипала от малейшего пустяка. Дорогу перебежала черная кошка, над головой каркнула ворона, во сне покойник погрозил пальцем… Борис вскакивал в холодном поту и затем неделю не мог прийти в себя. Покой и беспечность возвращали наркотики, в другой раз — девочки. Но внезапная смерть в Париже танцора Нуриева отшибла его и от девочек. А радио, газеты галдели: Нуриев умер от СПИДа, от СПИДа… Молодой мужик — и умирает…