Завтрашние сказки - Кривин Феликс Давидович - Страница 19

Датчанам этого не понять. Они главного не могут понять: неужели для того, чтоб ввергнуть страну в нищету, нужно было пролить столько крови?

Уходили с фильма тихо, как с похорон. Пожилая пара, молодая пара… Молодой датчанин в потертых штанах, сидевший в королевском кресле. Он даже не взглянул на кресло, с которого встал.

Чего грустить в их жизни? Другое дело нам. Вся наша жизнь — мадам военная, и страна наша и земля… И даже когда она в положении, наша земля, это военное положение…

Господи, избери себе другой народ! Дай нам не думать о классовых битвах и гражданских войнах, дай нашим фильмам не лежать по двадцать лет, дай нам жить не только той жизнью, которая на экранах…

В начале жизни «Тринадцать», в конце «Комиссар»… Что вы скажете на это, мадам военная?

Возвращение на агитпункт

Все интересуются: как там за границей? Живут?

Они уже живут. И в столовых, и в спальнях живут. А нас все еще не выпускают из агитпункта.

Потому что в спальне мы жить стесняемся, а в столовой нам просто нечего делать. Самое для нас привычное место — агитпункт.

Там нам объясняют: надо строить социализм. Осторожно, чтоб никакой частной собственности. Потому что иначе получится эксплуатация человека человеком, а нам нужно не человеком, а целой страной.

Слово «эксплуатация» по-латыни означает «развертываю». При социализме ни в коем случае нельзя развертывать человека, нужно наоборот — не дать ему развернуться. Хоть и широка страна моя родная, а человеку развернуться нельзя.

Мы говорим у себя на агитпункте: сколько можно строить социализм? Семьдесят лет строили, неужели достраивать на том свете? Мы, правда, и сами не знаем, на каком мы свете, у нас между этим и тем светом давно стерта грань, но все же обидно: ведь еще не начинали жить!

Нам говорят: пока не начинайте. Вот построим социализм, тогда все сразу начнем. Перестроим социализм, тогда и начнем…

Я возвращаюсь домой на великие перестройки социализма. С чего начинать перестраивать? На западе говорят: нужно сначала перестроить наши туалеты. Но уровень нашей жизни так стремительно падает, что скоро нам не понадобятся никакие туалеты. Зачем же их перестраивать?

Мы будем просто перестраивать социализм. Из одного социализма другой социализм. Из казарменного реальный, из реального развитой. Потому что социализм — это наш исторический выбор. Вот только бы вспомнить, кто его для нас выбирал.

В соседних странах уже вспомнили, а мы никак не можем вспомнить. Целое общество «Память» создали, но вспоминаем что-то совсем не то.

ЗАВТРАШНИЕ СКАЗКИ

О завтрашнем времени определенно можно сказать только одно: что это будет время исправления сегодняшних ошибок. Точно так же, как сегодня мы исправляем вчерашние, а вчера исправляли позавчерашние. Мы всегда утешались тем, что на ошибках учатся, но никогда не уточняли: чему? А учатся, оказывается, только одному: совершать новые ошибки. Давайте уже не будем учиться на ошибках. Тем более учиться, учиться и учиться, как нам завещали вчерашние наши учителя. Давайте будем ошибки использовать.

ТРУДЫ ПРОФЕССОРА ЭНЦИКЛОПУДЕЛЯ

Вступительная хулиганская сказка

В одном городе жители дошли до вершины культуры и, перевалив через вершину, стали спускаться вниз. Когда все энциклопедии были обменены на детективные романы и порносправочники, в городе остался последний профессор-энциклопедист. Он долго крепился, уткнувшись в энциклопедию, а потом не выдержал, завернул ее в газету и понес на что-нибудь обменять.

А на улице такое хулиганство! Идет энциклопедист — и то обмирает, то шарахается, то обмирает, то шарахается. И вдруг видит: идет ему навстречу маленький человек, который еле виднеется из-под огромной гири. Спрашивает у него энциклопедист:

— На что меняете гирю?

Улыбнулся человек из-под гири: — А я не меняю, я просто ношу. С гирей мыкаюсь. Потому что я — гиремыка.

— А зачем вы мыкаетесь? — спросил энциклопедист.

— А кто не мыкается? Только другие мыкаются без гирь, но им от этого не легче. И вот я подумал: может, им станет легче, если они увидят, как я с гирей мыкаюсь.

Тут к ним подскочил какой-то хулиган, вцепился в гирю и завопил: — Эй, штаничники! Он у меня гирю украл!

Штаничники в широких штанах следили за порядком, а от беспорядка отворачивались. Услышав, что их зовут, они тут же спрятались в подворотню.

— Если вам нужна моя гиря, возьмите ее, — сказал гиремыка и взвалил хулигану гирю на плечи.

Хулиган растянулся на земле и завопил:

— Эй, штаничники! Он меня гирей придавил! Такой злоботряс, уголовотял, даже смотреть противно.

Не стал смотреть энциклопедист, пошел шарахаться дальше. Пришарахался домой — сам себя не узнает. Смотрит в зеркало — а там энциклопудель.

Смотрит в другое — и там энциклопудель. Такая хулиганская атмосфера, как тут сохранить человеческое лицо.

Сел профессор за свои энциклопедические труды и не может слова написать без ошибки. А раньше был грамотный. Все-таки профессор. А теперь вместо «энциклопедии» у него получилось «энциклопудия», вместо «дипломатии» — «дипломафия», вместо «образования» — «обрезование». Хотел уже отставить эту работу, но вспомнил, как гиремыка носится с гирей, вкладывая в это пустое дело глубокий и благородный смысл, и подумал: а что если в ошибки вложить смысл? Энциклопудия потому и энциклопудия, что в ней содержатся пуды знаний. Обрезование — это укороченное, обрезанное образование, дипломафия — тут и вовсе не нужно объяснять.

Так подумал профессор и с удвоенной энергией взялся за работу. Правда, вместо научных трудов у него все время получались энциклопудельские сказки, но, если к сказкам относиться серьезно, из них тоже можно немало извлечь, иногда даже больше, чем из какой-нибудь серьезной научной работы.

Великая горлодранская сказка

В одном куролевстве запрещено было горло драть. Нос дери сколько угодно, шкуру с кого-то содрать — пожалуйста, хоть семь шкур, — хотя и нос, и шкура здесь весьма относительные понятия. Какие могут быть носы и шкуры в куролевстве? Но, как говорится, была бы охота драть, а что драть — всегда найдется. Кроме горла, конечно. Горло в куролевстве запрещалось драть. Взлетишь на забор, горло раскроешь — и тут же закроешь, с забора слетишь и успокаиваешь себя: спо-ко-койно, спо-ко-ко-койно…

Но самые горластые все чаще взлетали на забор, все шире раскрывали горла и все неохотней их закрывали. И тогда грянула великая горлодранская революция.

Тут уже не смотрели, кто чего дерет: заборы зашатались, затрещали, пух и перья полетели по ветру. А уж горло драть да соседа за горло брать — это оказалось самое милое дело.

На заборах уже не хватало мест, столько там набралось горлодранцев. Одни горло дерут против красных, другие против белых, зеленых, коричневых. И летит разноцветный пух по ветру, дерет подзаборное население кто во что горазд. И кто кого горазд.

Когда немного остыли, пришли в себя, смотрят — вокруг ни красных, ни белых. Ни пестрых, ни разноцветных. Все голые, общипанные, только горло дерут. Настоящие горлодранцы.

Ни пуха, как говорится, ни пера. Правда, говорится это на счастье, а какое ж тут счастье, когда ничего нет? Заборы разнесли, подзаборную жизнь — и ту вести не под чем. Бродят по развалинам куролевства голые, ободранные и одно твердят: куда податься? Куд-куда? Куд-куда?

Так окончилась великая горлодранская сказка.

Великая партокрадская сказка

Жил-был партокрад. Он крал парты, чем заметно снижал общеобразовательный уровень населения, но свой жизненный уровень, конечно, повышал. Повышал, повышал, пока в городе не спохватились: кто-то парты крадет. И по ниточке, по ниточке вышли на парто-крада.