Завтрашние сказки - Кривин Феликс Давидович - Страница 7

— Ну вот, ты уже все понял, — смягчается директор Григорий Исаакович. — Обещай, что ты больше не будешь меня обзывать. Нехорошо директора обзывать.

Оскорбитель молчит. Потом говорит еле слышно:

— Я не обживалшя, Григорий Ишакович…

Тауэр

Кто за рулем, кто за рублем, а остальные все пьющие. Сидим мы за столиком и ведем между собой разговор.

— У нас один вернулся из Англии.

— Из Великобритании?

— Черт его знает. Из Англии, говорит. Из туристической поездки.

— У нас один был в Испании. Тоже по путевке.

— Этот, из Англии, был там в тюрьме.

— По путевке?

— Я же рассказываю: у них тюрьма — это музей… Нет, не так. Музей — это тюрьма. Тауэр.

— В тюрьме я бывал. А в музее не приходилось.

— Там, в этом Тауэре, все осталось, как было в тюрьме.

— И свидания разрешают?

— У них не свидания, а посещения. Это же музей.

— Но если ничего не переменилось…

— Это для посетителей не переменилось. У них служебный персонал переодет в тюремщиков и арестантов. Одни в тюремщиков, другие в арестантов.

Сходство удивительное. Наш, который туда приехал, специально поинтересовался: настоящие они, или их только для вида посадили.

— Ну?

— Сами не помнят. То ли они в музее работают, то ли по-настоящему сидят. Настолько, понимаешь, все убедительно.

— Великобритания, ничего не скажешь!

Да, хорошо за рулем, хорошо за рублем, хорошо и где-нибудь в туристической поездке.

Но лучше всего вот так, за столиком.

Правда, не всегда помнишь, где сидишь. С кем сидишь. Почему сидишь.

Как те, в Тауэре.

Фамильная драгоценность

Есть у меня знакомый с трудной фамилией. До того трудной, что даже вслух не произнесешь. А начнешь писать — рука дрожит, буквы расползаются, — ну прямо будто пишешь на заборе.

— Вы что, — спрашиваю его как-то, — не можете фамилию поменять? Вы же своей фамилией оскорбляете людей, уже не говоря о том, что при вашей фамилии дети присутствуют.

Улыбнулся он холодно, свысока, как улыбаются люди невысокого роста.

— А мне, — говорит, — и с моей фамилией хорошо. У него на заводе за пятнадцать лет ни одного

выговора: не решаются писать его фамилию в приказе. И пускают его всюду без пропуска — стоит паспорт показать. И на собраниях никогда не критикуют.

— А была б у меня другая фамилия… Мне бы при моих трудовых показателях ни на одном предприятии не работать. А так работаю. Не увольняют. Пусть бы попробовали уволить, да я бы их… — губы его беззвучно шевельнулись, словно он произносил свою фамилию. — А детей возьмите. Их у меня двое: один в третьем, один в шестом. И на пятерках идут, хотя учителя их никогда не вызывают. Там у них все учителя женщины, как же они могут их вызывать?

Да, вот так посмотришь — фамилия как фамилия. И даже хуже, чем фамилия. А присмотришься — настоящая фамильная драгоценность.

Страна показателей

У нас легкая атлетика опережает легкую промышленность, ее не стыдно вывозить за рубеж, а легкую промышленность стыдно держать и у себя дома.

Легкой атлетике легче. Здесь один спортсмен может быть показателем общих достижений. А один пиджак — это не показатель, его не вывезешь за рубеж. В крайнем случае в нем может выехать руководитель делегации.

Мы — страна показателей. Выставок достижений, а не народного хозяйства. Показатели культурного роста нам заменяют культурный рост, а показатели экономического развития — экономическое развитие.

Только в стране показателей могло появиться высокое звание «корова-рекордистка». Потому что при нормальном развитии животноводства коровы не ставят рекорды, а дают молоко.

В латинском языке слово «рекорд» означает воспоминание. Помните, какое мясо было до войны? Помните, какая птица была до революции? Новое — это хорошо забытое старое, поэтому, если мы по-настоящему стремимся к новому, нам ничего не остается — только вспоминать.

Обратный хозрасчет

Сторожа у нас на зарплате, а воры на хозрасчете, поэтому у нас воруют охотней, чем сторожат. И дело не только в социалистическом принципе: от каждого по способностям, каждому за труд, — но и в принципе еще более социалистическом: что уворовал, принадлежит тебе, что усторожил, принадлежит государству.

Призадумались в нашей организации: а что если воров перевести на зарплату? Материальная незаинтересованность снижает энтузиазм, она — незаменимый стимул плохой работы, могучий двигатель ее в обратную сторону.

Уволили сторожей, а на их места приняли воров. Но, поскольку воров у нас значительно больше, чем сторожей, пришлось потеснить и другие специальности.

Работают наши воры. Инженеры, инструкторы, бухгалтера. Командиры производства. Политработники.

Только однажды приходим на работу — нет сейфа. В другой раз приходим — ни единого письменного стола. И это на одной зарплате, без всякой материальной заинтересованности.

Видно, они заинтересованность с прежней работы принесли. Со своей прежней, весьма заинтересованной деятельности.

И ведь сколько мы их воспитывали, перековывали в сторожей государственной собственности, а жизнь упорно перековывала их обратно.

Стали переводить их обратно на хозрасчет, чтоб хоть на зарплате сэкономить, а они ни в какую. Упираются, жалобы пишут. Сидячую забастовку устроили — прямо на работе, на зарплате и на прочем довольствии. Им, конечно, выгодно: там у них один хозрасчет, а здесь зарплата, плюс материальная заинтересованность.

Так с тех пор и работаем: каждый сторож — и по совместительству вор. Слесарь — и по совместительству вор. Профессор — и по совместительству вор. Социалистический принцип: каждому за труд, а остальное по способностям. Труда мало, способностей много, и в результате получается ничего.

Пора закрывать нашу организацию.

Ученик архимеда

По законам планеризма вверх взлетает тот, кто летит против течения, по законам карьеризма — наоборот. Тут только попробуй против течения, в два счета крылья переломают.

В школе учитель формулирует закон: на погруженное в жидкость тело действует выталкивающая сила, не равная весу вытесненной им жидкости. Кто с этим согласится? Все соглашаются. Но один с задней парты устремляется против течения: нет, почему же? Сила должна быть равна весу вытесненной телом жидкости.

Учитель говорит: «Садись, два».

Но тот не садится. Он ссылается на закон Архимеда.

«Архимед? — учитель делает вид, будто впервые слышит эту фамилию. — Кто такой Архимед?» 38

В классе — хохот. Вот это дает, Архимед! Это ж надо — придумать Архимеда!

Ученик Архимеда говорит: «Архимед — это физик. Из учебника».

У всех учебники раскрыты на законе Архимеда. Спортретом Архимеда. Но класс продолжает хохотать.

Наконец учитель вызывает ученика с первой парты. Тот встает и отбарабанивает: «На погруженное в жидкость тело действует выталкивающая сила, не равная весу вытесненной им жидкости».

Учитель ставит ученику пятерку и спрашивает, как это можно доказать. Откуда мы знаем, что выталкивающая сила не равна весу вытесненной жидкости?

Лес рук. Отличница с косичками, каждая из которых изогнулась в форме пятерки, говорит: «Это правильно, потому что так сказал директор школы».

«Вот видите, директор. А ты — Архимед. Сам ты Архимед! — Учитель доволен. — А кто нам объяснит, почему директор школы не ошибается?»

Руки, руки… «Потому что ему сказали в гороно». «А откуда знают в гороно?» «Потому что сказали в горкоме партии». Потом, в университете, куда ученик Архимеда, конечно, не попадет, но если бы он попал, ему объяснили бы, почему выталкивающая сила не равна весу вытесненной жидкости. Потому что силы у нас некуда девать, а воды систематически не хватает. Нам нужен строгий режим экономии, чтобы двигаться… куда? Это можно всегда спросить у директора. А директор спросит в гороно. А гороно спросит в горкоме партии. Что? Архимед? Причем здесь Архимед? Вот если б в горкоме у нас был Архимед, тогда бы мы ссылались на Архимеда.