Дневник собаки Павлова - Крусанов Павел Васильевич - Страница 11

– Тогда расскажи, что-де человек восхваляет Господа в молитве, на холсте или бумаге, а сам Господь Вседержитель поет Себе славу на крыльях бабочек.

После пива отправились в пельменную. На Литейном, у поребриков тротуаров, сохранился еще грязный творожок мартовского снега. Жвачин громко отмечал достоинства идущей впереди девушки, которая сперва страдала, как жена Лота, а после, обернувшись, чуть сама не обратила златозубой улыбкой в соляной столб оторопевшего селадона. Исполатев вполуха слушал Жвачина, вполглаза оглядывал книжные лотки с пестрыми обложками и рассеянно отмечал, что идущие навстречу граждане в большинстве своем заплыли избыточным жирком. При этом в мыслях Исполатева непроизвольно возникал образ метафизического Брюха, которое своим неудержимым весом увечит гармонию формы, развращает разум, безудержностью подменяет волю и, в конце концов, становится существом того, кто ему поддался, – образ Брюха, пожирающего человека, съедающего его без остатка, с потрохами, с горькой железой цинизма... Все – Диоген пожран, уцелела только его бочка. Как ни странно, развеял зловещее видение теплый запах пищи.

Заглянув в буфет, полезным тупичком примыкавший к основному залу, взяли к мясному салату и пельменям по сто граммов водки, после чего Жвачин со строгостью осмотрел тарелки Исполатева.

– Я думаю, тебе не стоит есть скоромного в Великий пост.

– Отчего же – я не догматик, а стало быть, и не вполне христианин.

– Даже я христианин как будто. – Жвачин щедро запылил пельмени перцем. – Только хреновый.

– Когда-то меня отравил Розанов, – сказал Исполатев. – Не хотелось бы об этом за столом, но христианство – это и вправду сон, бесплодная мнимость. Оно целиком умозрительно, оно лишено крови, оно стоит особняком от природы, не способно ни рожать, ни осеменять... Как я могу верить в христианского Бога, если Он зовет человека к гибели?

– А в какого веришь?

– Верую в небесного Павлова. Верую, что он вставляет человеку фистулу не из любви к человеку. Верую, что нет у небесного Павлова жалости, а есть одни только научные цели. Верую, что молить его бесполезно, ибо, если и внемлет Павлов молитве, то вовсе ее исполнять не намерен – ведь любовь человека ему не нужна, и боль человека ему не нужна, и жизнь человека ему не нужна, и смерть человека ему не нужна... а нужно ему взвесить слюну, что натекла тебе под язык при виде перченых пельменей.

Уложив в дорогу зубные щетки, соединились вновь в набитом гулким шарканьем главном зале Московского вокзала. Там к Исполатеву и Жвачину прибавился Алик Шайтанов. Он в самом деле взял с собой кандидатскую диссертацию и с ней – банку килек пряного посола и пол-литра спирта с осевшими смородиновыми почками.

В кассе почему-то были билеты.

Четвертым пассажиром в купе оказался благообразный старичок, похожий на писателя Тургенева, который (Тургенев), живя за границей, любил только Россию, и в результате та и другая остались для него экзотикой. Старичок и спирт на смородиновых почках определили тему – половина ночи прошла в разговорах об опрятной седенькой Европе и о рецептах настоек. Другую половину Исполатев стоял на Сцилле, а Жля – на Харибде, и по воле безмозглых скал он то сходился, то расходился с любимой.

Москва встретила гостей пустынным урбанством. В предрассветной хмари пирамиды Сталина походили на гигантские таежные ели. Лобастые церковки тихо ветшали, будто памятники погибшей цивилизации.

Прогулявшись по неспешно оживающему городу, Исполатев, Жвачин и Шайтанов в половине девятого утра свернули с Нового Арбата на улицу Писемского. У входа в издательство «Столица» стоял сочно-вишневый «Икарус», около него рассыпалась молодая московская литература. Внезапно, с проворством жужелицы, из-под автобусного, что ли, колеса выскочил Сяков: никто никогда не видел, чтобы при переходе улицы Сяков поднимался на поребрик тротуара – он на него вскакивал. Даже похмелье и сплины были невластны над его сумасшедшей моторностью, как невластны они над ростом ногтей.

Тыча пальцем в Жвачина, Сяков спросил:

– Ты по паспорту кто?

Вопрос звучал обидно.

– Андрей Жвачин, русский, законно и в срок рожденный в сто вторую годовщину отмены крепостного права.

– Молодец, хорошо отвечаешь, четко. Только в списке стоит Евгений Скорнякин – отец двух детей и трех романов, один из которых мальчик, другая девочка, а трое не напечатаны.

– Запоминай, – посоветовал Жвачину Алик Шайтанов, – иначе с пробега снимут.

Сбившаяся в стайки молодая литература с ревнивым любопытством поглядывала на пришлецов.

– Если в аэропорту потребуют паспорт, – наставил Сяков, – скажешь, что переехал с Кропоткинской на Пречистенку и паспорт на прописке.

Распорядителем совещания молодых писателей Москвы был худощавый редактор издательства «Столица», с острым щетинистым кадыком и благостной улыбкой на розовом, будто распаренном в бане, лице. Сяков, привлекая ядовито шипящие превосходные степени, представил прибывших. Распорядитель изобразил на лице сверхчеловеческую учтивость, протянул всем по очереди жилистую пясть, чему-то с тихим содроганьем улыбнулся и посадил в список три карандашные галочки.

Автобус набил утробу, выпустил густой чернильный фантом и покатил в светлеющий перехлест московских улиц. Откинув голову на спеленутую белым чехольчиком спинку кресла, Большая Медведица Пера хмуро, с ленцой и, в общем-то, беззлобно ругал шофера за то, что тот едет черт знает куда, но никак не во Внуково. Жвачин, Шайтанов и Петр Исполатев, утомленные марсианским пейзажем белокаменной, с разной мерой увлеченности разглядывали столичных поэтесс.

В положенный срок «Икарус» вздохнул, как спущенный шарик, и затих у охристой скулы аэропорта. Шайтанов вызвался нести багаж улыбчивой русоволосой девицы, на верхней губе у которой, словно у породистой овчарки, сидела бородавка с парой жестких волосков, – девица под тяжестью двух сумок, набитых, должно быть, рукописями, передвигалась рывками, как трясогузка. Возле стеклянной стены во главе с Коряченцовым ждала посадки на симферопольский рейс кучка испитых киноактеров. У контрольного турникета образовалась вздорная сутолока. Звенел звонок. Сыпался на стол металл. Седой ус непроходного аксакала трепетал, как белый флаг.

Переезжать с Кропоткинской на Пречистенку Жвачину-Скорнякину не пришлось – контролеры удовлетворились полифемовским пересчетом голов. Погрузились в пузатенький двухпалубный лайнер ИЛ-86. Алик добился места рядом с породистой русовлаской – за ее яркими губами проглядывали хорошие зубы, нечаянно помеченные помадой, – и затеял принужденно-легкомысленный разговор о смелом художнике Шишкине, рискнувшем близко подобраться к медведям. Жвачин пристроился в кресле, отделенном от Шайтанова узким проходом, и к трепетанию темы тайком прислушивался – в подходящий момент он готовился вонзиться в разговор и, не столько словом, сколько наглой синевой радужины, Алика оттеснить. Стюардесса сказала что-то о ремнях, но речь ее захлестнул раскатистый хохот шайки Коряченцова. Самолет как-то незаметно взлетел.

В первое мгновение полета Исполатев почувствовал растерянный сбой сердца, словно он долго сидел в грохочущей электричке, а она вдруг вылетела из тоннеля на сияющий простор. Мгновение никак не кончалось. Оно вытянулось в звенящую серебряную нить, предметы и люди раздвоились, будто вышли из своих рам, воздух пожелтел и сгустился, сам Исполатев тоже отделился от саркофага, во всех мелочах повторяющего его физику, и повис над креслом, пронзенный струной остановившегося времени. «Да, истина вещей двуглава, как греко-русская птаха, – подумал Петр. – Наверное, я умираю». Но тут струна оборвалась, и время дало о себе знать испариной на лбу и ватным гулом скачущего на крыле мотора. «По верху копнешь – смерть неизбежна, – перевел дыхание Исполатев. – Возьмешь поглубже – смерть невозможна. И то и другое гнетет человека».