Дионисовы дифирамбы - Ницше Фридрих Вильгельм - Страница 1

1

Предисловие редакции

В ранних редакциях «Ecce homo» в прологе («В этот совершенный день») фигурировало произведение под названием «Песни Заратустры». 27 ноября 1888 г., Ницше отправил неизвестному (издателю?) письмо со списком из девяти пунктов, в котором три последние пустуют, а в шести первых перечислены стихотворения из будущих «Дионисовых дифирамбов» (см. НП, с. 346). Это те самые стихотворения, наброски к которым Ницше летом 1888 г. собрал в новую тетрадь (W II 10) — «Солнце садится», «Меж коршунов», «О бедности богатейшего», «Слава и вечность», «Огненный знак» и добавленная к ним более ранняя по происхождению «Последняя воля».

На определённых этапах работы над «Ecce homo» и «Ницше contra Вагнер» в декабре 1888 г. Ницше предназначал для этих произведений два из вышеназванных стихотворений. 15 декабря он отправил в Лейпциг рукопись «Ницше contra Вагнер» вместе со стихотворением «О бедности богатейшего», а 29 декабря — стихотворение «Слава и вечность» в качестве концовки «Ecce homo».

Между 29 декабря и 2 января Ницше затребовал, однако, эти стихотворения из Лейпцига обратно. Очевидно, именно в эти дни возникла Dm [1]собственно «Дионисовых дифирамбов». Об этой датировке, в частности, свидетельствует посвящение французскому поэту Катуллу Мендесу: «Восемь Inedita и inauditia, переданные моему другу и сатиру, творцу “Изолины”: пусть он передаст мой дар человечеству / Ницше Дионис / Турин, 1 января 1889». То, что Ницше говорит о «восьми inedita» целиком согласуется с тем, что в тот же день Ницше затребовал из типографии назад «Славу и вечность», « О бедности богатейшего» же ещё до следующего дня рассматривалась как концовка «Ницше contra Вагнер». То же, что Ницше называет Мендеса «творцом “Изолины”», также даёт нам точную хронологию. Как пишет Подах (NWZ, 372 f.), премьера «Изолины, принцессы фей» состоялась в Париже только 26 декабря 1888 г. Любимая газета Ницше «Journal des Débats» с рецензией на премьеру вышла в номере от 31 декабря, напечатанном вечером 30-го. В Турине газета должны была оказаться на следующий день.

Для отправки в типографию рукопись «Дионисовых дифирамбов» была подготовлена, очевидно, между 1 и 3 января. 3-го числа Ницше отправил Козиме Вагнер записку следующего содержания: «Мне рассказывают, что некий божий скоморох сегодня днём закончил “Дионисовы дифирамбы”».

Фридрих Ницше

Дионисовы дифирамбы

Паяц — и только! Поэт — и только! [2] {1}

Когда яснеет воздух, когда роса отрадой на землю ниспадает, незримо, так неслышно — ах, нежны башмачки росы-отрады, как у отрадно-кротких — ты помнишь ли, ты помнишь, сердце, дни, когда алкало ты слезинок небесных и росных капель, палимое, алкало ты, пока по жёлтым тропам трав злобно вечерние взоры солнца сквозь чернь деревьев пробегали, знойно-слепящие взоры, так злорадно? «Поборник правды? Ты? — глумились так — о, нет! поэт, и только! зверь, крадущийся, кровожадный, коварный, рождённый лгать, надуманно, продуманно, — но лгать: алкать добычи, в пёстрой маске, сам себе маска, сам себе добыча — и он— поборник правды?.. О, нет! Паяц — и только! Поэт — и только! Пестроречивый, паяц под маской пестрокрикливый, пронырливый — по лживым мостам слов, по пёстрым радугам, между мнимым небом и мнимой землёю парящий, скользящий — паяц — и только! Поэт — и только! И он — поборник правды?.. Не молчаливый, холодный, гладкий, стылый, нет, не икона, и не столп бога, не выставлен пред храмом, как привратник бога: нет! Враг подобным идолам-истинам, в любой пустыне дома, но не пред храмом, с задором кошки прыжком в окно любое шмыг! в любой случай, к любым джунглям принюхиваясь, жадно-прежадно принюхиваясь, чтобы ты по джунглям мог меж пятнистых-пёстрых хищников грешно-здоровым и пёстрым бегать, красивый, с губой похотливой, блаженно-глумливый, блаженно-адский, блаженно-алчный, хищно, зорко ползать, бегать... Или как орёл — глядит он долго, долго в пропасти, оцепенев: в своиже пропасти... О, как они кручей здесь, срывом на срыв, глубью за глубью всё глубже змеятся! — Вдруг с налёту, стремглав крылья на срез, упав, когтит ягнёнка, разом, в голоде яром, ягняток алча, злобясь на ягнячьи души, злобно злобясь на всех, кто глядит по-овечьи, ягнячьи, кудлато-шёрстно, серо, с ягнячье-овечьим шелкошерстием [3]! Итак, орлины, пантерины те томления поэта, те твоитомленья под тысячью масок, ты, о паяц! ты, о поэт!.. Ты в человеке видел равно овцуи бога— : бога терзать в человеке, как овцу в человеке, и терзая смеяться — вот оно, твоё блаженство, орла и пантеры блаженство, паяца и поэта блаженство!..» Когда яснеет воздух, когда серп месяца, зелёный меж багрян, завистливо скользит: — враждебен дню, при каждом шаге тайно срезая роз гирлянды, пока не сникнут розы, не сникнут розы бледно к склону ночи: так сник и я когда-то в моём безумье истины, в моём денном томлении, устав от дня, больной от света, — сникал я к вечеру, сникал я к тени, спалённый истиной, в жажде истины: — ты помнишь ли, ты помнишь, сердце, дни — когда алкало ты? — Ах я изгнанник от света истины! Паяц, и только! Поэт, и только!