100 великих монархов - Рыжов Константин Владиславович - Страница 123

Бабку Антонию, воспитавшую его, он вдруг невзлюбил, начал третировать и многими обидами и унижениями (а по мнению некоторых — и ядом) свёл в могилу. После смерти Калигула не воздал ей никаких почестей и из обеденного покоя любовался на её погребальный костёр. Своего троюродного брата и приёмного сына он неожиданно казнил в 38 году, обвинив его в том, что от него пахнёт лекарством и что он принял противоядие, перед тем как явиться на его пир. Префекта преторианцев Макрона, доставившего ему власть, принудил покончить жизнь самоубийством, а его жену и свою любовницу Энниею велел казнить. Точно так же довёл до самоубийства тестя Силана за то, что тот не захотел плыть вместе с ним в бурную погоду в Пандатерию за останками его матери.

Со всеми своими сёстрами Гай жил в преступной связи, и на всех званых обедах они попеременно возлежали на ложе ниже его, а законная жена — выше его. Говорят, одну из них, Друзиллу, он лишил девственности ещё подростком, и бабка Антония, у которой они росли, однажды застигла их вместе. Потом её выдали за Луция Кассия Лонгина, сенатора консульского звания, но Калигула отнял её у мужа, открыто держал как законную жену и даже назначил её во время болезни наследницей своего имущества и власти. Когда в 38 году она умерла, он установил такой траур, что смертным преступлением считалось смеяться, купаться, обедать с родителями, женой или детьми. С этих пор все свои клятвы о самых важных предметах, даже в собрании перед народом и перед войсками, он произносил только именем божественной Друзиллы. Остальных двух сестёр он любил не так страстно и почитал не так сильно: не раз даже отдавал их на потеху своим любимчикам, а потом лицемерно судил за разврат и, обвинив в намерении убить сестёр, сослал на Понтийские острова.

О браках его трудно сказать, что в них было непристойнее: заключение, расторжение или пребывание в браке. Ливию Орестиллу, выходившую замуж за Гая Пизона, Калигула сам явился поздравить, тут же приказал отнять у мужа и через несколько дней отпустил, а два года спустя отправил в ссылку, заподозрив, что она за это время опять сошлась с мужем. Лоллию Павлину, жену Гая Меммия, консулярия и военачальника, он вызвал из провинции, прослышав, что её бабушка была когда-то красавицей, тотчас развёл с мужем и взял в жёны, а спустя немного времени отпустил, запретив ей впредь сближаться с кем бы то ни было. С последней своей женой Цезонией Гай сошёлся в 39 году. Хотя она не отличалась ни красотой, ни молодостью и уже родила от другого мужа трёх дочерей, Калигула любил её жарче всего и дольше всего. Именем же супруги он удостоил её не раньше, чем она от него родила, и в один и тот же день объявил себя мужем и отцом её ребёнка.

Его государственные деяния были смесью нелепых чудачеств и злого фарса. Он словно задался целью смешать с грязью всё, чем привыкли гордиться римляне, высмеять предания и обычаи, утрируя их до невероятной степени. Начать с того, что он присвоил множество прозвищ: его величали и «благочестивым», и «сыном лагеря», и «отцом войска», и «Цезарем благим и величайшим». Не довольствуясь этим, он объявил, что решил обожествить себя ещё при жизни, не дожидаясь суда потомства, и распорядился привезти из Греции изображения богов, прославленных и почитанием и искусством, в их числе даже Зевса Олимпийского, — чтобы снять с них головы и заменить своими. Палатинский дворец он продолжил до самого форума, а храм Кастора и Поллукса превратил в его прихожую и часто стоял там между статуями близнецов, принимая божеские почести от посетителей. Своему божеству он посвятил особый храм, где находилось его изваяние в полный рост. Он назначил жрецов, а должность главного жреца заставил отправлять по очереди самых богатых граждан.

Войной и военными делами он занялся один только раз в 39 году совершенно неожиданно для всех. Гай ехал в Меванию посмотреть на источник и рощу Клитумна. Тут ему напомнили, что пора пополнить окружавший его отряд батавских телохранителей. Тогда ему и пришло в голову предпринять поход в Германию; и без промедления, созвав отовсюду легионы и вспомогательные войска, произведя с великой строгостью новый повсеместный набор, заготовив столько припасов, сколько никогда не видывали, он отправился в путь. Двигался он то стремительно и быстро, так что преторианским когортам иногда приходилось вопреки обычаям вьючить знамёна на мулов, чтобы догнать его, то вдруг медленно и лениво, когда носилки его несли восемь человек, а народ из окрестных городов должен был разметать перед ним дорогу и сбрызгивать пыль. Прибыв в лагеря, он захотел показать себя полководцем деятельным и строгим: легатов, которые с запозданием привели вспомогательные войска, уволил с бесчестием, старших центурионов, из которых многим оставались считанные дни до отставки, он лишил звания под предлогом их дряхлости и бессилия, а остальных выбранил за жадность и выслуженное ими жалованье сократил вдвое. Однако за весь этот поход он не совершил ничего: только когда под его защиту бежал с маленьким отрядом Аминий, сын британского короля Кинобеллина, изгнанный отцом, он отправил в Рим пышное донесение, будто ему покорился весь остров, и велел гонцам не слезать с колесницы, пока не прибудут прямо на форум, к дверям курии, чтобы только в храме Марса, перед лицом всего сената передать его консулам. А потом, так как воевать было не с кем, он приказал нескольким германцам из своей охраны переправиться через Рейн, скрыться там и после дневного завтрака отчаянным шумом возвестить о приближении неприятеля. Всё было исполнено; тогда он с ближайшими спутниками и отрядом преторианских всадников бросился в соседний лес, обрубил с деревьев ветки и, украсив стволы наподобие трофеев, возвратился при свете факелов. Тех, кто не пошёл за ним, он разбранил за трусость и малодушие, а спутников и участников победы наградил венками. В другой раз он велел забрать нескольких мальчиков-заложников из школы и тайно послать их вперёд, а сам внезапно, оставив званый пир, с конницей бросился за ними и в цепях привёл назад. Участникам этой погони он предложил занять место за столом, не снимая доспехов, и даже произнёс, ободряя их, известный стих Вергилия:

Будьте тверды и храните себя для грядущих успехов.

В то же время он гневным эдиктом заочно порицал сенат и народ за то, что они, между тем как Цезарь сражается среди стольких опасностей, наслаждаются несвоевременными пирами, цирком, театром и отдыхом на прекрасных виллах. Наконец, словно собираясь закончить войну, он выстроил войско на морском берегу, и вдруг приказал всем собирать раковины в шлемы и складки одежд — это, говорил он, добыча Океана, которую он шлёт Капитолию и Палатину. В память победы он воздвиг высокую башню. Воинам он пообещал в подарок по сотне динариев каждому и, словно это было беспредельной щедростью, воскликнул: «Ступайте же теперь счастливые, ступайте же богатые!» После этого он обратился к заботам о триумфе. Не довольствуясь варварскими пленниками и перебежчиками, он отобрал из жителей Галлии самых высоких и, как он говорил, пригодных для триумфа. Триремы, на которых он выходил в океан, было приказано почти все доставить в Рим сухим путём. Но прежде чем покинуть провинцию, он задумал казнить каждого десятого из тех легионов, которые бунтовали после смерти Августа, за то, что они держали в осаде когда-то его самого, младенцем, и отца его Германика. Но, увидев, что солдаты готовятся дать отпор, он бежал в Рим. Возвращаясь, он осыпал сенат угрозами, якобы за то, что ему было отказано в триумфе, а посланцам сената, вышедшим его встречать, ответил громовым голосом: «Я приду, да, приду, и со мною — вот кто», — и похлопал по рукояти меча, висевшего на поясе. Таким образом отменив или отсрочив свой триумф, он с овацией вступил в столицу в самый день своего рождения.

То же мрачное шутовство видно во множестве его поступков. Через залив между Байями и Путеоланским молом, шириной в 3600 шагов, он велел перекинуть мост. Для этого он собрал отовсюду грузовые суда (чем вызвал даже голод, так как не осталось кораблей для подвозки хлеба), выстроил их на якорях в два ряда, насыпал на них земляной вал и выровнял по образцу Аппиевой дороги. По этому мосту он два дня разъезжал взад и вперёд со свитой преторианцев. По мнению многих, Гай выдумал этот мост в подражание Ксерксу, который вызвал такой восторг, перегородив более узкий Геллеспонт. Сенаторов, занимавших самые высокие должности и облачённых в тоги, он заставлял бежать за своей колесницей по несколько миль, а за обедом стоять у его ложа, подпоясавшись полотном, словно рабов. На театральных представлениях он раздал даровые пропуска раньше времени, чтобы чернь заняла места всадников, и потом потешался, наблюдая за их ссорами. На гладиаторских играх он вдруг вместо обычной пышности выводил изнурённых зверей и убогих дряхлых гладиаторов.