На грани счастья - Алюшина Татьяна Александровна - Страница 22

— Что-о-о?! — прохрипела Дашка, пытаясь сесть в кровати. — Ира Леднева? Умерла?!

— Дак уж схоронили, поди, а как же, неделю назад, как представилась! — с удовлетворением знающего информацию человека делилась она.

— Как! — заорала Дашка. — Пятеро?!

Она порывалась встать, не обращая внимания на безумную боль, огнем полыхающую во всем теле и стучавшую в голове набатом так, что темнело в глазах. Дашка пыталась встать, что-то делать, трясти эту санитарку, чтоб призналась, что придумала все ради красного словца.

— Да замолчите вы! — закричала одна из женщин на санитарку.

Та округлила глаза от понимания и запричитала:

— О господи, да што ж это я! — И прижала руку к губам, жестом заядлой проговорившейся сплетницы.

— Да что ты стоишь, дура! — прокричала с кровати вторая. — Держи ее, она же сейчас упадет!

А Дашка все рвалась встать в безумном, безотчетном порыве отчаяния, темной жижей заполонившего мозг. Не может быть! Этого не может быть!

В этот момент в палату вошла Катя и с порога, не осознав, что происходит, рванула к сестре, бросив сумки, пакеты, все, что держала в руках, на пол. Из одного пакета выпали и покатились по полу апельсины, как яркие точки, подтверждающие безысходность горя, в котором уже ничего не важно и ничего не исправить.

— Даша! — закричала Катя.

Она подхватила Дашку на краю койки, уложила назад, а Дашка пыталась встать, увернуться от ее удерживающих рук.

— Почему вы мне не сказали?! — кричала она, не осознавая себя.

— Да что случилось? — удерживая ее на кровати, проорала вопрос Катя.

— Да эта ей про погибших сказала, — пояснила одна из женщин, ткнув пальцем в сторону притихшей санитарки.

— Почему ты мне не сказала?! — кричала Дашка, вырываясь, ничего не соображая, кроме страшной безвозвратной беды.

Катька хлопнула рукой по кнопке вызова медсестры, навалилась худосочным телом на Дашку, прижав к подушке, ухватила одной рукой за подбородок так, чтобы она не крутила головой и смотрела ей в глаза, совсем близко — лицо к лицу!

— Потому что тебе нельзя было говорить, Даша! Даша! — трясла она сестру. — Посмотри на меня! Думай! Включись! Ответь мне! Если бы я сейчас лежала на твоем месте и тебе врачи запретили мне говорить об этом, ты бы сказала? Ты бы сказала, зная, что мое состояние ухудшится от твоих слов?

Дашка смотрела на нее глаза в глаза, не понимая, отвергая любые аргументы, находясь не здесь — там, в аварии, в горе, в потере!

Хлопнули двери палаты, кто-то что-то говорил, объяснял, снова громко хлопнули двери палаты, — они не слышали, смотрели в глаза друг другу.

— Нет, — выдавила из себя Дашка, переключившись из шокового ступора, сумев преодолеть бедовое отчаяние, и расплакалась, — нет, не сказала бы. Не сказала бы.

— Вот так! — немного расслабилась Катя, уперлась лбом в лоб сестры и повторила: — Вот так.

— Кто? — спросила Дашка, беззвучно плача.

Катя подняла голову и тревожно разглядывала выражение ее лица.

— Элла, Лена, Саша. Лену не довезли до районной больницы, а Ира на третий день здесь.

— Почему мне Власов не сказал? — Она смотрела на Катю невидящим обвиняющим взглядом, в полном несоответствии с которым из глаз катились и катились слезы. — Он должен был мне сказать!

— Он не мог, Даша! — тряхнула легонько ее еще раз Катя. — Ему запретили врачи! Они все, все и он боролись за твою жизнь, понимаешь? Ты была очень тяжелая! Он не мог!

— Он мне соврал, когда я спросила, как остальные, он сказал: выздоравливают в других больницах, — обвиняла Дашка.

— Он не соврал! Он сказал про тех, кто выжил, они действительно в других больницах, в этой только ты и Оксана. — И повторила: — Он не мог!

Прибежала медсестра, а за ней быстрым широким шагом вошел Антон Иванович. Медсестра сделала укол, Катя Дашку отпустила и встала рядом с кроватью, о чем-то перебросившись фразами с врачом.

— Васнецова! — грозно принялся отчитывать Антон Иванович, взяв за руку и проверяя пульс. — Ты что здесь устроила? Крик на все отделение подняла! Вон сестрицу напугала!

Дашка молчала, и только слезы лились и лились из ее глаз. Он погладил ее по голове большой, грубой ладонью.

— Ничего, девочка, ничего. В жизни всякое бывает. И проходит, уж поверь мне.

Он ушел тяжелой, усталой походкой, что-то сказав остальным двум пациенткам. Катя села рядом на стул и гладила Дашу по руке, успокаивая их обеих, сама перепугавшись до смерти.

— Это я виновата! — охрипшим горлом сказала Дашка, глядя куда-то в недоступное пространство. — Мы должны были выехать в двенадцать, а я задержала отъезд на час. Позвонила им, а они говорят: мы собираемся, ленимся, с детьми на речку пойдем, они уговаривают, искупаемся, я и отложила! Это я виновата!

— Да никто ни в чем не виноват! — наклоняясь к ней, утвердила Катя. — Гришка, что ли, твой виноват, что задержался на десять минут, водитель ваш, что ехал еле-еле, вместо того чтобы нормальную скорость набрать, дети в лагере, что не хотели твою команду отпускать, или водитель, что умер, или начальник его автоколонны, что выпустил на трассу с больным сердцем? Что за глупость, Даша! Это несчастный случай!

— Я за них за всех отвечала, Катя! Я! Настоять должна была! Запланировано в двенадцать — значит, в двенадцать! А я от Власова оторваться не могла! Я виновата в их смерти! — обвинила себя Дашка, рыдая.

— А может, все-таки Гришка? — спокойно рассуждала Катя, не повышая в ответ голоса. — Ведь, если бы он на эти десять минут не задержался, ничего бы не случилось. А может, Федор Михайлович, ваш водитель? Как установило следствие, он ехал со скоростью двадцать километров в час, а обязан был ускориться до шестидесяти. Там, перед перекрестком, знак стоит: «60». По-твоему, его от фонаря там поставили, этот знак? С той дороги постоянно грузовики выезжают, и, чтобы их не задерживать, такой скоростной режим установлен. А может, водитель КамАЗа? У него в то утро болело сердце, он от начальства скрыл, и таблетки у него были, но он их не принял. А может, все-таки дети? Они так не хотели отпускать твоих ребят, что им пришлось пойти с ними на речку и поиграть еще намного. Кого еще можно обвинить? Ах да, может, Власова? А что, он вообще самый лучший объект для твоих обвинений! Он же детям праздник устроил, значит, виноват! Иногда, Даша, так бывает, что в одном месте накапливаются сразу несколько ошибок технического и человеческого фактора, которые приводят к катастрофам. Следствие установило, что виноваты оба водителя. Вот так.

Первая волна слепого горя и болевого шока от потрясения отпустила Дашкин разум, смыв страшные обвинения с себя, да и с других.

Господи, как это страшно, такая простота объяснения — накопившаяся серия ошибок в одном месте, в одно время! Накопленная всеми!

В этот день у нее начались кошмары. Она больше не могла спать, то есть вообще спать! Дашка закрывала глаза и видела летевший им наперерез грузовик, несущий им смерть, улыбающееся Гришкино лицо, пляшущие пылинки в солнечном луче, и чужой металлический голос в мозгу начинал отсчет: «Раз… два… три…», она дергала Гришку на себя — «четыре!». Все!

Она категорически отказалась от снотворного, требовала, чтобы ей показывали ампулы того, что колют, не слушала никакие суровые уговоры врача и мольбы Катьки.

Она не могла, не могла спать! Стоило закрыть глаза, и начиналось: «Раз… два… три… четыре!»

По распоряжению Антона Ивановича ее перевели в отдельную палату, там была более широкая кровать, и Дашка, впадая в полузабытье, не выдерживая такого напряжения сознания и организма, металась на ней, как на пыточном столе, мучимая видениями катастрофы.

Ее состояние резко ухудшилось. Боль, начавшая вроде притухать, вернулась и стала изощренней, что ли. Дашка слабела с каждым часом, понимала это, сопротивлялась, как могла. Смотрела на букеты цветов, присылаемые Власовым по заказу из магазина, считала количество листьев, лепестков, чтобы не заснуть. Она ни с кем не разговаривала, отдала телефон Катьке, не в состоянии никого слышать.