Ночь с Ангелом - Кунин Владимир Владимирович - Страница 33

— Правда.

— Ну и что же ты?

— Да так… Отказался.

— Почему?!

— Как тебе сказать?.. Ну, как если бы балерину заставили петь арию Каварадосси.

— «О, никогда я так не жаждал жизни…» — тут же спел Гриша.

— Правильно. Молодец, — сказал Лешка. — А теперь сразу же станцуй партию принца Зигфрида.

— Но это же разные вещи! — рассмеялся Гриша.

— Я так и сказал.

— А что нужно было делать-то? — не унимался Гриша Гаврилиди.

— Что, что!.. Трахаться за деньги! Причем — ежедневно.

— Е-мое! Где же их столько взять?! — поразился Гаврилиди. — За полтинник тебе только отстрочат, а по-настоящему потрахаться — меньше стольника и не суйся! Я уж приценивался как-то…

— Ты не понял, — сказал ему Лешка. — Это не ты должен платить, а это тебе… Нам будут платить за это! Мужикам.

— А нам-то за что? — искренне удивился Гриша.

— Ты порнуху когда-нибудь смотрел?

— А то! Я раз видел, как снимают простое кино… Так там вокруг такая мишпоха! Всякие кинооператоры, осветители, режиссеры, мать их за ногу… Да у меня и в жисть не встанет при посторонних!

— Вот за это и платят. Чтобы по команде вскакивал.

— Кошмар! — ужаснулся Гриша. — А если баба не того… Ну, не нравится, предположим.

— Тебя что, жениться на ней нанимают?! — разозлился Лешка. — Тебе платят за то, чтобы ты трахал ее! Остальное — твои проблемы. И потом, ты, Гриша, можешь не переживать. Тебя в этот бизнес все равно не возьмут.

Более оскорбленного и обиженного «грека с-под Одессы» мир не видел со дня его сотворения! Воздух в «Околице» сгустился до невероятной плотности. Казалось, сейчас сверкнет молния и грянет гром. И он грянул!

— Почему это?!! — заорал Гриша так, что у мадам Френкель в руках лопнул пивной стакан, к счастью, ничуть ее не поранив.

— Размер, — спокойно и коротко произнес Лешка.

— Какой еще «размер»?! — Гриша был совсем ошарашен.

— Не впечатляющий.

Гриша чуть не заплакал:

— Откуда ты знаешь, засранец?!

— Помнишь, на заправке в туалет ходили — отлить перед дорогой? Там и видел.

— Ты же серый, как штаны пожарного! Ты такой вид члена, как «нутрячок», знаешь? — Гриша даже задохнулся от злости.

— Нет. А что это?

— А это когда он в спокойном состоянии, он действительно маленький, еле выглядывает… А в возбужденном — изнутри вылезает на семнадцать с половиной!

— Чего «семнадцать с половиной»?

— Сантиметров, дубина!!!

— Не свисти.

Гриша хищно огляделся по сторонам:.

— Эх, жалко завестись не на кого! Я бы тебе показал, мудила…

Но этого Лешка уже не слышал. С недавних пор он заметил за собой одну странную особенность: в какой-то неуловимый момент оживленного разговора он вдруг умудрялся неожиданно и автоматически отключаться. Еще продолжал что-то заинтересованно спрашивать, что-то толково и остроумно отвечал, тонко и иронично поддерживал болтовню, но в то же самое время уже размышлял только о своем собственном, и голова его, до разламывающих болей, до бешеного стука в висках, была занята таким личным и сокровенным, куда не было входа никаким самым умным и симпатичным собеседникам. И в его глазах стояли только СВОИ…

«Я их больше никогда не увижу… — думал сейчас Лешка. — Как жаль… Как жаль!.. Я же еще тогда понимал, что Псков, этот театрик — временно… Знал, что когда-нибудь все равно уеду домой в Ленинград. Не на выходные, а совсем… В другой театр… И даже жить, может быть, буду не со своими на Бутлерова, а где-нибудь еще. В Ленинграде радио, телевидение, „Ленфильм“… Подработаю, куплю квартирку однокомнатную — пусть даже в Автово, на Охте, в Озерках…

Наплевать! Зато каждую секунду буду знать, что все мои рядом со мной. В любой миг позвоню, приеду, увижу… Они будут слушать мою хвастливенькую трепотню, и я буду точно знать, что им чихать на все, о чем я там болтаю, — им просто очень важно видеть меня. Своего старшего внука, сына, брата… Теперь я знаю, почему не любил Толика-Натанчика. Я это понял в тюрьме. Ночью он мне приснился, а утром я все понял! Оказывается, я ему всегда завидовал… Глупо, но это так… В нем, даже в маленьком, всегда было то, чего не было у меня, — он совершал Поступки!.. Какими бы они ни были… Потом все наши, и он в первую очередь, расплачивались за них его приводами в милицию, мамиными слезами, папиными затемнениями в легких, бабушкиными сердечными приступами и унизительной беготней деда со всеми своими орденами и медалями по знакомым генералам… Лишь я один не платил по Толькиным счетам… От нелюбви и зависти! Ах, если бы мне, как актеру, хотя бы к середине жизни ощутить ту меру популярности и признания, какую наш Толик-Натанчик имел в своей жестокой кодле в двенадцать лет!.. Как я был бы счастлив… Один раз в своей жизни я тоже попытался восстать и совершить Поступок. И вот я здесь… И восстания не получилось, и поступок обернулся каким-то безысходным фарсом!… Прости меня, Толинька-Натанчик!.. Знаешь, я когда-то читал книжку одного очень неплохого писателя. А там перед какой-то его повестью стоял эпиграф. Кажется, он звучал так: «Стоило ли пересечь полмира, чтобы сосчитать кошек в Занзибаре?..» И хотя дальше там следовали совершенно другие, чужие события, я теперь почему-то все чаще и чаще вспоминаю — «Стоило ли пересечь полмира, чтобы сосчитать кошек в Занзибаре?..» Никогда мне не достать эти вонючие деньги, чтобы заплатить за себя выкуп!.. Никогда мне больше не увидеть вас, а ведь вы были теми ниточками, которые удерживали меня рядом с собой… Как воздушный шарик. Две ниточки уже оборвались — дедушкина и дяди Вани Лепехина… Все! Я не хочу, чтобы рвались и остальные. Я лучше сам уйду из этой паршивой, дурацкой жизни!..»

Тут Лешка вдруг почувствовал излишнюю приподнятость и пышность своих размышлений и устыдился.

Хотя впервые возникшее в нем желание покончить с собой вторгалось в его мозг все настойчивей и настойчивей.

… Ко второй половине нашего пути, после остановки в Бологом, я как-то сам насобачился выбираться из Того Времени в Это.

Ну, будто бы я из темного, небольшого и душноватого просмотрового зальчика выползал покурить к лифту — на светлую лестничную площадку монтажного корпуса «Ленфильма»…

Сейчас ощущение было примерно то же, однако в купе я появился таким встрепанным и до предела нервно раздерганным, словно только что отсмотрел отвратительно снятый материал, напрочь искажающий замысел моего сценария! Это уже несколько раз случалось в моей долгой и не всегда радостной киножизни. Но такого состояния тревоги я не испытывал никогда.

— Вы должны мне помочь, Ангел! — быстро проговорил я. — У меня в Мюнхене, в банке есть кое-какие деньги, полученные за последнюю книгу… Кредитная карточка с собой… Вы можете каким-нибудь образом, по своим… не знаю, как это там у вас называется! Ну, по своим «ангельским каналам», что ли, немедленно снять с моего счета эти вонючие десять тысяч марок и срочно перевести их Лешке Самошникову туда, в То Время?.. Тогда он наверняка успеет заплатить в Бонне этой посольской сволочи и… Подождите! Лучше снять и перевести ему двенадцать тысяч! Ему же потом потребуются деньги на дорогу, на разные мелочи…

— Успокойтесь, Владим Владимыч, — тихо сказал мне Ангел. — Вон и сердчишко у вас распрыгалось, и давленьице подскочило… Вот сначала мы все это уберем, как говорят немцы, «к свиньям собачьим», а потом продолжим. Закройте глаза…

Я послушно зажмурился. Дыхание стало сразу же ровнее…

— Странно, правда? — где-то проговорил Ангел. — Свиньи — основной немецкий продукт и весьма уважаемое в Германии животное; собаки — самые обожаемые существа в немецких домах, а совершенно алогичное соединение этих двух симпатичных слов — оскорбительное ругательство!

Обруч, сжимавший мою голову, распался, а потом и вовсе исчез, унося с собою боль из затылка и пугающий гулкий стук моего старого сердца.

— Так лучше? — услышал я голос Ангела.

— Да. — Я открыл глаза. — Но времени терять мы не имеем права, Ангел! Там такое может случиться…