Толчок восемь баллов - Кунин Владимир Владимирович - Страница 34

34

— Ничего нового…

— Он собирается делать какие-то шаги?

Ответить Лида не успевает. В дверях ванной появляется Настя в одних крохотных трусиках:

— Вы скоро? Я на горшок хочу.

— Что ты шляешься без тапочек, да еще и сиськами размахиваешь? — рявкает Нина Елизаровна. — Сейчас же надень лифчик!

— Лифчики уже давно никто не носит, — нахально заявляет Настя. — Конечно, кому грудь позволяет.

— А по заднице не хочешь? — обижается Нина Елизаровна.

— Нет. Я на горшок хочу.

***

Бабушка напряженно прислушивается к перебранке, глядя в проем двери. Затем ее взгляд скользит по стене со старыми фотографиями. И останавливается на одной, где совсем еще юная Бабушка (ну копия нынешней Насти!..) вместе с тощим семнадцатилетним Дедушкой и его Другом сидят под роскошными нарисованными пальмами.

В глазах Бабушки начинают меркнуть цвета ее сиюсекундного восприятия мира, и уже в черно-белом изображении, сначала неясно, а потом все четче и четче Бабушка видит…

***

…Дедушку, себя и их Друга за столом на крохотной клубной сцене. Бабушка размахивает руками, что-то решительно кричит в небольшой залъчик, набитый шумной комсомолией тридцатых годов. Дедушка и его Друг восхищенно переглядываются за ее спиной — вот какая у них подруга! Бабушка видит их краем глаза и от этого безмерно счастлива!..

***

Видение исчезает, мир снова становится цветным. Неопрятная парализованная старуха медленно поднимает единственную живую правую трясущуюся руку, берет веревку от корабельной рынды и…

Бом-м-м!!! Колокольный звон заполняет квартиру.

Голая Лида выскакивает из-под душа, накидывает на себя халатик, щелкает Настю по голове и с криком: «Господи! Судно! Какой стервозный ребенок вырос!» — мчится в комнату Бабушки.

Но вот Бабушка накормлена и причесана, все позавтракали, постели убраны.

За кухонным столом, друг против друга, каждая со своим зеркальцем, сидят Нина Елизаровна и Настя. Наводят утренний макияж.

— Положи сейчас же мою кисточку, — строго говорит Нина Елизаровна Насте. — И не лезь пальцами в крем, лахудра! Ты свое дурацкое ПТУ сначала закончи, а потом рожу разрисовывай!

— Мамуля, я прохожу производственную практику во взрослом коллективе и обязана быть на уровне. А во-вторых, у нас не ПТУ, а Школа торгового ученичества.

— Огромная разница — Кембридж и Сорбонна! — Нина Елизаровна встает, вынимает из кухонного шкафчика деньги: — Так! Маленькое объявление! На носу день рождения Бабушки, и я резко сокращаю расходы. Лидочка! Тебе двух рублей на сегодня хватит?

— Да! Да! — кричит из комнаты Лида. — Я еще, может быть, завтра получу отпускные и кое-что оставлю вам. Господи! Ну где же моя голубая косыночка?!

— Настя, тебе — рубль. Себе я беру… Вермишель… Масло… Хлеб… Картошка… Короче, на всякий случай я беру пять рублей, — говорит Нина Елизаровна, и жалкие остатки семейных денег снова исчезают в кухонном шкафчике.

С улицы раздается автомобильный сигнал. Настя прыгает к окну:

— Лидуня, твой приехал!…

— Настя… — укоризненно шипит Нина Елизаровна.

— О Боже!.. — стонет Лида. — Ну где?.. Где моя голубая косыночка?! Настя, ты не видела, где моя косыночка?

Настя невозмутимо снимает с шеи голубую косынку:

— На, на, нужна она мне. Тьфу!..

Лида возмущенно охает, хватает косынку и мчится к дверям.

Через окно Настя видит, как Лида выскакивает на улицу, как целует ее Андрей Павлович, и задумчиво говорит:

— Странно. Кандидат… В таком прикиде… А тачка — полное говно.

— Настя! — возмущенно кричит Нина Елизаровна.

Неподвижно лежит в своей комнате Бабушка. Все видит, все слышит.

***

Андрей Павлович старше Лиды лет на десять. Машиной он управляет легко, свободно, как истинный москвич водитель, раз и навсегда решивший для себя, что «автомобиль не роскошь, а средство».

На ходу Андрей Павлович целует Лиду в щеку, вытаскивает из бардачка связку квартирных ключей и весело потряхивает ими перед лицом Лиды.

— Новая хата? — спрашивает Лида.

— Ну зачем так цинично? Я бы назвал это «смена явки». Пароль тот же. Рыжов уехал в Ленинград и оставил нам это. Так что после работы я в твоем распоряжении до двадцати трех часов.

— А к двадцати трем вернется Рыжов?

— Нет. Он уехал на неделю. Это я должен к двадцати трем…

— А! Вон оно что…

Тут Андрей Павлович огорчается и прячет ключи.

— Ну, Лидка… Это уже ниже пояса… Ты же знаешь…

Лида наклоняется к его правой руке, лежащей на руле, целует ее и жалобно, раскаянно бормочет:

— Прости меня, Андрюшенька… Прости меня, дуру тоскливую. Просто после двадцати трех я каждый раз становлюсь такой одинокой…

— Ладно, ладно тебе. — Андрей Павлович растроганно гладит Лиду по лицу, притормаживает машину и останавливается у тротуара.

Лида обреченно вздыхает, открывает дверцу и покорно выходит.

Автомобиль Андрея Павловича трогается с места, проезжает сто метров до перекрестка и сворачивает за угол. Лида пешком шагает в том же направлении…

***

…Зато когда через десять минут Лида входит в свой многолюдный отдел, Андрей Павлович с обаятельной непосредственностью приветствует ее первым:

— Доброе утро, Лидочка! Здравствуйте! — И машет ей рукой.

— Доброе утро, Андрей Павлович, — отвечает Лида и проходит к своему рабочему столу. — Здравствуйте, девочки.

И все тоже радостно здороваются с Лидой. Все действительно рады видеть ее, Андрея Павловича, друг друга и ощущать себя замечательным дружным коллективом, объединенным не только общим делом, но и общей, очень личной тайной…

***

Сквозь открытую дверь Бабушка видит опустевшую большую комнату, старые настенные часы с безжизненным маятником, потом — фотографии над своей кроватью.

На одной — прифранченная компания у дверей Замоскворецкого загса. В центре девятнадцатилетняя Бабушка с розочкой в волосах и военный морячок Дедушка. Тут же Друг в форме курсанта какого-то училища. Все уставились в объектив.

И в остатках Бабушкиного мозга всплывают черно-белые воспоминания…

***

…На свадьбе кричат «горько!». Они встают, целуются. А когда Бабушка садится между Дедушкой и Другом, Друг опускает руку под стол и под прикрытием свисающей скатерти гладит Бабушку по фильдеперсовому колену и выше, до края чулка, пристегнутого широкой кружевной резинкой. Бабушка делает вид, что ничего не происходит, обнимает Дедушку за шею и счастливо хохочет…

***

Бом-м-м!.. Тугой медный гул плывет по пустой квартире.

Бабушка отпускает веревку колокола. Сухонькая ручонка в изнеможении падает на одеяло, глаза впиваются в проем распахнутой двери.

Секунда… вторая… третья… И некому прибежать на Бабушкин жалкий набатный призыв. Глаза ее прикрываются, и по щеке, к уху, ползет слеза…

***

Нина Елизаровна ведет посетителей по небольшим зальчикам своего музея. С указкой в руке, в элегантном костюме, на высоких каблуках, она выглядит чрезвычайно привлекательно. Мужчины-экскурсанты разглядывают ее с гораздо большим интересом, чем фотографии каких-то документов и ученические копии с изначально плохих полотен. И это справедливо. Как сказал поэт: «…ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь!»

Посетители музея почти все приезжие или проезжающие через Москву, что легко угадывается по апельсинам в сетках, по вареным колбасам в сумках, по коробкам с чешской обувью.

Это же обстоятельство характеризует и музей Нины Елизаровны как третьесортный — попробуй-ка сунься с апельсинами в «Третьяковку»!..

Позади группы экскурсантов бредет невзрачный человек с доброй и смущенной физиономией. Зовут его Евгений Анатольевич. Ему лет пятьдесят с хвостиком.

И Нина Елизаровна, не умолкая ни на секунду, изредка сочувственно поглядывает в его сторону. Один раз она даже улыбнулась ему…