Летающее счастье - Чайковская Ольга Георгиевна - Страница 20

– Кстати, у нас в городе происходят престранные вещи. Вы слышали, что случилось на днях в ресторане?

– Я ничего не слышала.

– Ну вот видите, – грустно сказала она.

Мне очень хотелось спросить у неё, что же случилось на днях в ресторане, но тут зазвонил телефон. К тому же около Зинаиды Павловны лежала огромная груда тетрадей, и я поняла, что мне лучше уйти. Ведь ей за этими тетрадями сидеть до поздней ночи.

Как раз в этот вечер повалил снег. Я шла белыми улицами и смотрела, как огромные хлопья заносят следы прохожих. На заборах, на деревьях, на всех выступах – на карнизах и подоконниках – навалило столько снегу, что он еле держался, то и дело срываясь вниз.

И я сама шла, как снежная баба.

Я шла и думала о том, как всё непросто на свете. Ну, прямо ни одного слова нельзя сказать не подумав. Даже иногда и думать устанешь. Но что поделать – приходится.

Нельзя же в самом деле говорить не думая. На то у нас и голова на плечах, как любят повторять в нашей семье.

Однажды днём, после обеда, мы все вместе сидели дома. Я работала в столовой, папа у себя в комнате, дети сидели неподалёку от меня и учили уроки. Ральф лежал в углу на своём месте.

Только бабушки не было дома, и все мы немного волновались, потому что на улице был гололёд. Утром мы всей семьёй уговаривали её не выходить из дому, но она сказала, что ей во что бы то ни стало нужно купить себе новые туфли: старые совсем развалились, а найти себе по ноге она никак не могла. Сколько уж перемерила в разных магазинах…

Темнело – зимою ведь рано темнеет.

Я отлично помню, как шёл тогда разговор.

– Всё-таки я и сам не понимаю, – сказал вдруг сын, откладывая в сторону ручку, – как это понять, когда можно врать, а когда нельзя.

– И определять нечего: никогда нельзя, – сказал папа, проходя из своей комнаты в ванную, – железное правило.

– Но ведь вы же нам сами всё время говорите про исключения, – возразил сын. – Так вот: как же мне узнать, когда исключения, а когда – нет?

– На то у тебя и голова на плечах, – ответил папа, идя обратно из ванной в комнату. – Бывают редкие случаи, когда можно и даже нужно сказать неправду…

– Когда-то это называлось «святая ложь», – вставила я, – или «ложь во спасение».

– Ну да, когда кого-нибудь надо спасти, – сказал папа, задерживаясь в дверях. – Вот, например, врач говорит смертельно больному, которого вылечить уже нельзя, что он выздоровеет. Зачем он это делает? Чтобы спасти человека от напрасных мучений – ожидания смерти. Но, во-первых, таких случаев очень мало. Очень, очень мало. И во-вторых, в каждом таком случае нужно хорошенько подумать – могу я солгать или нет? А вообще-то и рассуждать нечего: нельзя лгать, и всё.

И он скрылся за дверью.

В это время в передней послышался звук поворачиваемого ключа. Это пришла наша бабушка. Но замок, как часто с ним случается, заело, и она никак не могла его открыть. Наконец она вошла – седая, черноглазая и румяная с мороза.

– Ну как? – спросили мы её. – Купила себе туфли?

– Да, – ответила бабушка почему-то очень тихо и нерешительно.

– Плохие они, что ли? – спросил папа, выглядывая из своей комнаты.

– Нет, – ещё тише ответила бабушка.

Мы долго её расспрашивали, пока не узнали, что с нею произошло.

Бабушка зашла в один магазин, в другой и нигде не нашла туфель себе по ноге.

И вот когда она выходила из третьего магазина, к ней подошёл какой-то человек и сказал хриплым голосом:

– Вам туфелек не нужно? Хорошие продам. Как раз для пожилого человека.

Если бы наша бабушка была не такая рассеянная, она бы сразу обратила внимание на то, что физиономия у человека очень противная и что с ним лучше дел не иметь. Но бабушка, взглянув на него, отметила только, что у него одна бровь растёт выше другой. И ещё, что ему когда-то делали операцию на шее – был виден след хирургического шва. И что операцию сделали плохо.

Туфли ей понравились – это были прочные коричневые туфли на низком каблуке. Она решила их примерить, и они с «продавцом» зашли в чей-то подъезд. Но бабушке мешала сумочка, которую она всегда носила в руках.

– Подержите, пожалуйста, мою сумочку, – попросила она.

Отдала она тому дядьке сумочку, а сама наклонилась и стала примерять туфли.

Дядька, как видно, рассудил, что в сумочке у неё больше денег, чем стоят туфли, или, во всяком случае, не меньше, да и сама сумочка тоже чего-то стоит. Он взял да и удрал.

И вот бабушка стояла теперь перед нами совсем растерянная. Туфли остались у неё.

– Ну ничего, – сказала я, – конечно, когда человека обманули, он всегда чувствует себя неловко. Ему стыдно, что он дал себя обмануть. Но ведь это неправильно! Пусть краснеет не тот, кого обманули, а тот, кто обманул. Не так ли?

– Конечно, – отозвался папа, – если человек доверчив, в этом нет ничего плохого. Чего же тут горевать?

– Тем более, что туфли всё-таки остались у тебя, – сказал сын.

– А много ли в сумочке было денег? – спросила практичная дочь.

Тут наша бабушка совсем опустила голову.

– Их вовсе не было, – тихо ответила она.

– Как???

– В том-то и дело, что деньги я переложила во внутренний карман пальто, потому что моя сумочка всё время расстёгивается… я боялась их потерять…

– Так, значит, вор убежал с пустой сумочкой?

Бабушка кивнула.

– А туфли остались у тебя?

– Уверяю вас, я была совершенно растерянна, – горячо сказала бабушка. – Ведь получается, что это я украла у него туфли. Но я, честное слово вам даю, не виновата. Я кричала ему: «Товарищ, товарищ, послушайте меня, постойте!» – но он и слышать не хотел.

Ну и хохотали мы в тот раз! Мы представляли себе, как наша бабушка безнадёжно кричит: «Товарищ, товарищ», а «товарищ» улепётывает с сумочкой в руках. А когда мы представили себе, какое было у него лицо после того, как он эту сумочку открыл, – ну, тут уж мы чуть не умерли со смеху!

Я посмотрела в угол, где лежал Ральф, и увидела, что он весь трясётся от смеха на своей подстилке. Мой прекрасный породистый пёс, голубой лаверак.

Я подмигнула ему, и он в ответ прикрыл левый глаз.

Мы, наверно, долго бы ещё веселились, вспоминая неудачливого воришку, но тут я заметила, что Ральф уже не лежит, а сидит и к чему-то прислушивается.