Проигравший из-за любви - Брэддон Мэри Элизабет - Страница 15

Это была ее участь — выносить все трудности жизни, сидеть неизвестно на чем, спать на самом краешке кровати ее бабушки, раньше всех вставать и позже всех ложиться, бегать по разным поручениям вдождливую погоду, носить туфли даже после того, как они переставали выполнять свою функцию, питаться разными остатками и в награду за это получать нравоучения от отца, смешивающиеся с ругательствами и ворчанием бабушки.

Тяжелая жизнь — и Лу знала это, как знала и то, что она была лучше и умнее окружающего ее мира. Зеркало с обшарпанной задней стороной, напоминающей какую-то кожную болезнь, говорило ей, что в ее внешности больше жизни и красок, чем во внешности других людей, только слегка осунувшееся и бледное лицо говорило о преждевременных заботах, которые свалились на ее плечи. Не проходило и пятнадцати минут с момента появления ее на улице, чтобы она не услышала комплимента по поводу своей внешности. Но что толку от этого, когда нет хорошего платья?

«Лучше бы я была уродиной, — говорила она себе, — или по крайней мере менее привлекательней, тогда бы меня хоть не задевали, когда я выхожу на улицу».

Одна только вещь оживляла ее безрадостную жизнь. Когда Джарред был в хорошем настроении от построения своих планов на будущее и когда его дела в «искусстве» шли успешно, он мог позволить дочери перенести шитье в гостиную и работать здесь, пока он курит или лакирует очередную скрипку. Ее любимое место зимой было в углу комнаты, возле камина. Джарред всегда поддерживал в нем огонь, летом она любила сидеть на подоконнике открытого окна. Но такие моменты бывали очень редко, как уже отмечалось. Джарред держал своих женщин на расстоянии и поэтому Луиза проводила свои вечера в скучных диалогах с бабушкой, чьи беседы были затяжными монологами на излюбленную тему о трудной жизни рода Гарнеров.

В один из таких сырых зимних вечеров, менее чем через неделю после, описанного обеда на Фитсрой-сквер, Луизе было разрешено перенести свою работу в комнату Джарреда — латание шерстяного носка своего отца. Это была работа, которую она довела до совершенства, постороннему наблюдателю могло показаться, что Луиза чинит один и тот же носок; те же зияющие дырки на пятке, дырки, прорванные пальцами. Но Лу упорно все зашивала и зашивала, не жалуясь на свою участь, но вовсе не потому, что она любила шитье. «Ни у кого не было еще таких неумелых рук, как у нашей Луизы», — говорила миссис Гарнер, держа в руках работу девушки. Луизе очень нравилось читать романы и слушать музыку. Она могла часами просиживать над чтением изодранной в клочья книги, если ей разрешали оставаться так долго одной. Или иногда пробиралась в отцовскую комнату и там слушала, как он пытался насвистеть мотив какой-нибудь песенки. Луиза пробовала также аккомпанировать себе на разбитом старом фортепьяно, которое служило удобной полкой для пустых чайников, глиняных трубок, порванных ботинок, старых газет, и стояло в углу комнаты. У Лу был неплохой голос — сильное контральто, совсем не похожий на звонкое пение Флоры Чемни. Луиза некоторое время училась в школе на Войси-стрит и поэтому была более образованной, чем большинство окружающих ее молодых женщин. Она получала также некоторое образование от своего отца, в основном сводящееся к описанию их несчастного положения и утверждению о существовании более прекрасной жизни за пределами Войси-стрит. Луиза была зла на судьбу за то, что та бросила ее в эти трущобы, не любила местных жителей, для которых эта улица была единственным миром и у которых не было даже желания покинуть его. Были здесь и люди, не знавшие или, не подозревавшие о существовании другой жизни, отличной от Войси-стрит. Все их стремления и желания были связаны с этой улицей и с площадкой, где мясник крутил свою сосисочную машину. Если даже они и становились богатыми, что было весьма сомнительным, то и в этом случае у них не появлялось ни малейшего желания посетить ворота Принца или Парк-лэйн. Они могли лишь предаваться дикому разгулу на Войси-стрит, купаясь в роскоши. Ели своих поросят, тех же устриц, иногда посещали какой-нибудь театр и даже могли любоваться на протяжении нескольких часов океаном, но с тем, чтобы тут же вернуться на всем сердцем любимую Войси-стрит. Такая привязанность к этой улице была схожа с привязанностью гавайского дикаря к своим хлебным деревьям и коралловым бухтам — единственному, что он мог видеть на суше и на море. Но даже те немногочисленные знания, которые были у Луизы, помогли ей вырваться, хотя и мысленно, из этой рутины. Всем сердцем она презирала Войси-стрит.

Она сидела в один из таких вечеров на каминной решетке и временами прилежно штопала, а временами приостанавливала свою работу и сидела с натянутым на руки носком, поглядывая на огонь и погружаясь в мечтания — маленькая фигурка с черными волосами, спадающими на лоб, одетая в странное платье, первоначальный цвет которого был скрыт грязными пятнами, подобно тому, как Джарред переделывал палитру одной картины в другую.

Конечно, Луиза казалась жалкой, но было в ней что-то своеобразное, что напоминало некоторые сюжеты Дисона Филипа. Она носила алый платок, повязанный на шее, который оживлял ее серую одежду, в глазах отражался огонь, свет от которого освещал слегка бледную кожу на лице, полные красные губы. И присутствовал на лице какой-то след меланхолии, слишком выраженной для такой молодой девушки, хотя бы даже она и жила на Войси-стрит.

Джарред курил свою трубку, предаваясь безделию после очередного склеивания и лакировки скрипка, что он считал тяжелой работой. Он был доволен тем, что его дочь может сидеть и смотреть на его огонь, однако Джарред вовсе не собирался каким-либо образом развлекать ее.

— Что там с ужином? — спросил он, переставая курить.

— Думаю, что сегодня у нас будет рубец, папа.

— Думаю! Ты не должна думать об этом. Рубец это или нет. Ты не можешь думать об этом.

— Я извиняюсь, папа, — ответила девушка кротко, — это рубец. Я ходила за ним сама!

— Надеюсь, что ты взяла хорошую порцию, с жиром, а то та худосочная дрянь, которую мне иногда дает твоя бабушка, ничуть не лучше вареной кожи. Гм! Кажется, звонят во входную дверь. Кто это может быть так поздно?

— Наверное, к бабушке пришли, — предположила девушка.

— Очень может быть.

Тем не менее мистер Гарнер оживился, отложил скрипку в ящик стола, осмотрел комнату и решив, что она готова к приему гостя, вернулся к креслу.

— Посмотри, кто это, Лу, — сказал, он.

Но прежде, чем девушка смогла встать, гостя узнали по знакомым легким и стремительным шагам, раздававшимся на лестнице, и по бархатному тенору, что-то напевающему.

— Это мистер Лейбэн, папа.

— Да, мне не очень нравится его голландская манера исполнения рисунка, — сказал Джарред, взглядом показывая на угол, где стояло три или четыре холста без рамок.

Появился мистер Лейбэн в своей незаменимой бархатной куртке с зажженной сигарой между кончиков пальцев, все еще напевая, то сбавляя, то увеличивая силу голоса, и, пропев финальную строчку, приветствовал Джарреда кивком головы.

— Ну, мой уважаемый реставратор, что вы сейчас делали? Склеивали скрипку или доводили картину до полного совершенства Рафаэля? Приветствую вас, мисс Гарнер. Я вижу, что вы, Джарред, еще не брались за мои рисунки? — сказал он, оглядывая тускло освещенную комнату, поскольку хозяин дома после своей работы приворачивал газ в лампе. — Скорее, это всего лишь пробы, но думаю, они не плохи, если я не обманывался гением Джана Стина.

— Вряд ли вы могли обманываться, — сказал Джарред, улыбаясь своей благовидной цыганской улыбкой, — маловероятно, чтобы вы могли быть похожи на некоторых дельцов в Сити — маклеров, воздвигающих свои виллы в Талс-хилле и Клэпхэне с виноградными и ананасовыми садами и желающих купить Тициана или Верениза по цене пять фунтов за квадратный фут.

— Пожалуй, я немного более разборчив во вкусах, чем ваши джентльмены в Сити. Так любой из них может быть обманут. Я думаю, что-то есть все-таки в этом голландском холсте. Я приобрел его у торговца на Лонг-эйке, там была пара свежих зелено-голубых пейзажей, висящих у окна, и небольшая картина Джана Стина в углу, заваленная китайскими безделушками. «Сколько вы хотите за эту картинку», — спросил я. «Семь фунтов», — ответил он. «Даю вам пять», — говорю я ему. «Да, но рама тоже стоит денег», — продолжал он, делая замечание, на которое ссылается любой продавец, если вы предлагаете ему свою цену. «Даю только пять и предлагаю вам сделать выбор». Конечно, он уступил мне. Думаю, этот продавец был рад получить и пять фунтов. Включите газ посильнее, Гарнер, давайте посмотрим на картину.