Том 3. Чёрным по белому - Аверченко Аркадий Тимофеевич - Страница 39

Желтая простыня

Настоящий купальный сезон еще не начинался, но, несмотря на это, весь пляж, окруженный с трех сторон кабинками, был усеян ленивыми, полузасыпанными песком, фигурами, которые, как ящерицы на солнце, замерли в каменной неподвижности.

Курорт был итальянский и, поэтому, купальщики лениво перекликались между собою на немецком, английском, польском и французском языке — на всех языках, кроме итальянского.

Где купаются итальянцы, и купаются ли они, вообще совершенно неизвестно.

Эта мысль занимала меня не менее часу, потому что голова, припекаемая солнцем, работает вяло, медленно, и, вообще, отвратительно.

Думаю, что я дремал…

Неожиданно уха моего коснулась чистейшая русская речь.

Разговаривали две фигуры, закутанные с головой в купальные халаты и простыни — два бесформенных безголовых тела.

— Славный мальчишка! — прогудел голос из-под желтой простыни.

— Это вы о котором говорите? О том, что сей час возится с няней на песке? В синем полосатом костюмчике?

— Да, да. Превосходный мальчишка.

— Тот, кто сейчас посыпает себе голову песком из ведерка? — переспросила точная белая простыня.

— Ну, да! Этот самый.

— Да, знаете ли, — удовлетворенно согласилась белая простыня. — Я должен им гордиться. Ха-ха!

— Почему вы… должны гордиться?

— Потому что этот мальчишка — дело рук моих.

— Черт подери! Не хотите ли вы сказать, что это ваш сын?

— Это бы не штука! Дело не в этом. Он физический сын своего законного отца с матерью, но настоящий его творец, все-таки — я!

— Не случился ли с вами солнечный удар?.. А?

— Вот вам и удар. История презабавная — хотите расскажу?

— До завтрака управимся?

— С головой. Слушайте!

«Года четыре тому назад пришлось мне болтаться на этом же курорте. Было прескучно, и если бы не товарищ, который разделял со мной это заточение — какой-нибудь крюк давно бы уже гнулся под моей тяжестью…

Однажды, сидим мы с ним после обеда на террасе, потягиваем какое-то здешнее пойло — я и спрашиваю, оторвавшись от соломинки:

— Отчего ты не женился до сих пор?

— Не судьба.

— Что-о?

— Не судьба!

Я говорю нравоучительно:

— Не судьба должна управлять человеком, а человек судьбой.

— Никак, — говорить, — это невозможно. Без судьбы ничего быть не может.

— А если я сейчас вдруг схвачу тебя и брошу с террасы вниз, в кусты… Это что?

— Тоже судьба.

— А если не схвачу и не сброшу?

— Тоже судьба!

— Да какая же это судьба, если мой поступок зависит от моей же воли?!

— Пусть зависит. А твоя воля зависит от судьбы.

— Тьфу! Ну, хочешь, я тебе докажу чем угодно, что по своей воле выкину штуку, до которой судьбе никогда бы и не додуматься?

— Это, — говорит приятель, — положим, тоже натяжка, потому что всякая штука твоя от судьбы зависит. Но — идет. Согласен.

— Прекрасно. Сочини что-либо трудное, нелепое, и я это проведу без всякой судьбы. У судьбы, милый мой, много дела и без нас — нечего ее по пустякам затруднять. Гоп!

Мой друг обвел глазами столики и сказал:

— Видишь ты ту молоденькую венгерку, которая сидит с пожилой дамой, очевидно, с матерью?

— Вижу.

— Ну-с… хочу я, значить, чтобы у нее был ребенок… Гм… От кого бы?

Он осмотрел рассеянно все столы, и взгляд его задержался на каком-то господине, одиноко сидевшем в дальнем углу.

— Вот от этого худосочного русского молодца! У него или слишком мало радостей, или очень много печени. Наградим его венгеркой, а?

Я пожал плечами.

— Венгерка так венгерка. Но слушай: как честный человек, за одно только не могу поручиться…

— Именно?

— За пол будущего отпрыска русско-венгерской фамилии. Ты сам, конечно, понимаешь…

— Для судьбы ты слишком многословен. Я предпочитаю видеть работу.

Я закурил папиросу, встал и приблизился к одинокому русскому.

— Простите, что не будучи знаком, обращаюсь к вам с одним вопросом: сколько времени идет письмо до Петербурга? Эти бестолковые итальянцы ничего не знают.

— Письмо? Четыре дня.

— Весьма вам признателен. Вы надолго в эту дыру?

— Нет… Так, недели на две. Не присядете ли?

— Merci. Вы что же, — спросил я, опускаясь на стул, — В одиночестве тут? Без жены?

— Да я и не женат совсем.

— Ну?! Вот-то она обрадуется! Ах… простите… Я, кажется, сказал лишнее.

— А что такое? Кто обрадуется? О ком вы это говорите „она обрадуется“?

— Не знаю, — смущенно засмеялся я. — Говорить ли вам… Это будет, пожалуй, разбалтыванье чужого секрета. Хи-хи…

— Нет, уж вы, пожалуйста, скажите. Это будет между нами. Ну, скажите! Ведь я любопытен, как женщина.

— Хи-хи… И сам не знаю, как это я проговорился. Ну, ладно… Если вы даете честное слово, что это между нами… Видите вы ту венгерку, около седой дамы? Красавица, неправда ли?

У венгерки было самое ординарное, миловидное лицо, но мой восторг заразил и бедного форестьера.

— О, да! Очень красивая.

— Ну, вот… Так знаете ли, что у этой красавицы, у этой поразительной, изумительно прекрасной девушки вы с языка не сходите!?

Мой собеседник вспыхнул и конфузливо и радостно засмеялся, будто его щекотали.

— Ну, что вы говорите! Да, неужели?! Нет, нет! Вы шутите… Это было-бы прямо таки… удивительно!

— Честное слово! Она меня прямо измучила вопросами… Кто такой, да что, да не женат ли? Все о росте вашем сегодня щебетала…

— А… что? — опасливо спросил мой собеседник, вероятно, не раз огорчавшийся, сравнивая свою мизерную, низкорослую фигуру с фигурами своих ближних.

— Да, многое она говорила. И что терпеть она не может высоких мужчин и что ваша фигура приводит ее в восторг и что, если бы… Впрочем, нет — я, кажется, слишком разболтался…

— Так она меня заметила? — переспросил мой собеседник, с трудом сохраняя рассеянно-задумчивый вид.

— Она-то? Да, она околдована.

Я помолчал и вдруг решил махнуть рукой на всякий здравый смысл.

— Вчера нашла, что в вашем лице есть много общего с Наполеоном.

— Ну, что вы говорите!

— Ей-Богу. В таких людях, говорить, таятся великие, огромные силы. Счастлива, говорит, та родина, которая может назвать такого человека своим сыном. Спрашивала, не поете ли вы? С таким, говорит, голосом, который звучит, как музыка…

— Вы меня представите ей? — быстро спросил он, без сожаления расставаясь со своим задумчивым видом.

— Сколько угодно! Подойду сейчас к ней, попрошу разрешения — и пожалуйте! Кстати, вы чем занимаетесь?

— Отец у меня купец, мануфактурщик. А что?..

— Да, ничего. Ну, сидите тут и ждите…

Я приблизился к венгеркам, снял перед ними почтительно шляпу и сказал по-немецки:

— Тысячу извинений! Простите мою навязчивость и то, что я не будучи знаком, обращаюсь к вам… Но узнать мне больше не у кого — эти итальянцы, так бестолковы. Не знаете ли вы — сколько времени идет отсюда письмо до Будапешта?

— Двое суток, — приветливо сказала старуха. — А у вас есть знакомые в Будапешт?

— О, да… Кое-кто.

— Гезу Матаки знаете?

— Гезу?! О, Боже! Да мы большие приятели. Ну, как он… все там же живет?

— Там. Значить, вы и семью Панони знаете?

— Ну, как же! Вообще… Гм… а я, сударыня, должен вас кое за что пожурить…

— Меня? — удивилась молоденькая венгерка.

— Да-с, вас. Можно человека ранить, но зачем же на смерть, а?

— Что вы такое говорите!

— Видите вы вон того русского, который там в углу сидит. Красивый такой…

— Ну, разве он, красивый?..

— Сударыня! Один из первых красавцев восточной России. Прозван „Тополь Великороссии!“ Сотни русских девушек и женщин сходят по нем с ума. И что же! Этот счастливчик сидит сейчас угрюмый, как вурдалак, завядший, как розовый куст в засуху. Видите! Сидит и глаз с вас не сводит!