Красный корсар - Купер Джеймс Фенимор - Страница 92

— Это греховные мысли, они только помешают и тебе и твоему несчастному товарищу покоиться с миром, — прервал его священник. — Безумие в такой час думать о своем офицере и уповать на его слабые силы, а не на того, кто…

— Черта с два я буду…

— Тише! — сказал Уайлдер. — Он хочет мне что-то сказать.

Сципион обратил взор свой на офицера и снова сделал слабую попытку поднять руку. Уайлдер протянул ему свою, и умирающий с усилием поднес ее к губам; затем, конвульсивно дернувшись, эта геркулесова десница, которой он так энергично действовал в недавнем бою, защищая своего господина, теперь застыла и бессильно упала; на лице его, казалось, жили одни глаза, с нежностью обращенные на лицо того, кого он так любил и кто среди всех тягот и несправедливостей, выпавших на долю негра, неизменно относился к нему с добротой и любовью. На протяжении этой сцены среди пиратов не прекращался глухой ропот; но вот послышались более громкие возгласы недовольства, и наконец раздались голоса, громко выражавшие возмущение тем, что месть их так задерживается.

— Кончай! — крикнул из толпы чей-то зловещий голос. — Труп — в воду, а живых — на мачту!

— Стой! — вырвалось из груди Фида с такой яростной силой, что даже в эту страшную минуту самые отважные остановились в нерешительности. — Кто смеет бросить в море матроса, когда свет еще не совсем померк в его глазах и последние слова еще звучат в ушах товарищей? Видно, прикончить человека для вас — все равно что оторвать клешню раку. Глядите, чего стоят ваши веревки и никудышные узлы.

С этими словами разъяренный марсовый разорвал веревки, кое-как стягивавшие ему руки, и, прежде чем ему успели помешать, быстро, с привычной ловкостью матроса привязал к себе тело негра.

— Кто из вашей нескладной шайки мог сравниться с ним, этим негром, когда надо было повернуть рей или, стоя на руле, держать круто к ветру? Кто из вас способен отдать последний кусок больному товарищу? Или отстоять двойную вахту, чтобы помочь ослабевшему другу? А теперь тяните веревку и благодарите бога, что сегодня на виселицу идут честные люди, а вы, пираты, до поры до времени стоите на ногах.

— Тяни вверх! — хрипло отозвался Найтингейл, подкрепляя злобный крик резким свистком дудки. — Пускай их прямым ходом на небеса!

— Стойте! — вскричал капеллан, вовремя успев схватиться за роковую веревку. — Еще одно мгновение ради того, на чье милосердие придется уповать и самым отпетым! Что означает эта надпись? Верно ли я прочел? «Арк из Линнхейвена»!

— Так точно, — ответил Ричард, несколько оттянув веревку, чтобы легче было говорить, и засовывая за щеку последний кусок жевательного табаку. — Сразу видно ученого человека — быстро разобрали, а то ведь писала-то рука, больше привычная орудовать свайкой, чем гусиным пером.

— Откуда взялись эти слова? Почему это имя навеки запечатлелось на вашей руке? Подождите вы, звери! Чудовища! Неужели вы пожалеете умирающему одну минуту жизни, столь дорогой для нас, когда мы с нею расстаемся?

— Дайте ему эту минуту! — раздался позади повелительный голос.

— Откуда эти слова, я спрашиваю?

— Это был всего лишь способ занести в судовой журнал одно обстоятельство, которое уже не имеет значения, поскольку большинство заинтересованных в нем лиц идет в свое последнее плавание. Негр тут говорил об ожерелье, но ведь он думал, что я останусь в порту и только одна его душа будет дрейфовать между небом и землей в поисках причала.

— Может быть, это касается меня? — прервал вдруг трепетный, взволнованный голос миссис Уиллис. — О Мертон! Почему вы это спрашиваете? Ужели предчувствия меня не обманули и природа столь таинственным путем дает знать о кровных узах?

— Постойте, сударыня! Надежды уводят вас в сторону, и вы смущаете мой разум. «Арк из Линнхейвена» — так называлось поместье близкого и дорогого мне друга; там заботам моим было поручено сокровище, которое я вверил волнам…

— Отвечайте! — воскликнула гувернантка, бросаясь к Уайлдеру и со сверхъестественной силой срывая веревку, которая душила его. — Значит, это не было название корабля?

— Корабля? Конечно, нет. Но почему это волнение, этот страх?

— Ожерелье! Ожерелье! Скорее! Где ожерелье?

— Ей-богу, теперь это все пустяки, миледи, — спокойно ответил Фид, который поспешил воспользоваться тем, что его руки свободны, и ослабил веревку на шее; некоторые из матросов сделали было движение, чтобы помешать ему, но грозный взгляд предводителя пригвоздил их к месту. — Я сперва освобожу маленько веревку; ведь такому неучу, как я, не пристало идти в незнакомый рейс впереди своего офицера. А ожерелье — это просто собачий ошейник, который вы видите здесь, на руке моего бедного Гвинеи, а он был из тех, кому немного найдется равных в мире.

— Прочитайте надпись, — умоляющим голосом сказала гувернантка, чувствуя, что мрак застилает ей глаза. — Прочитайте… — повторила она, дрожащей рукой указывая священнику надпись, которая отчетливо выделялась на медной пластинке.

— Святое небо, что я вижу! «Нептун», принадлежит Полю де Лэси»!

Громкий крик вырвался из груди гувернантки; на мгновение в порыве благодарности, переполнявшей ее душу, она воздела руки к небу, но сейчас же, придя в себя, с исступлением прижала к сердцу Уайлдера, и голос ее зазвучал страстной силой материнской любви:

— Дитя мое? Сын мой! .. Вы не должны… не можете, не смеете отнять у несчастной, отчаявшейся матери ее единственного ребенка. Верните мне моего сына, моего любимого сына, и своими молитвами я призову на вас милость неба. Вы храбры, не будьте же глухи к голосу милосердия! Разве вы не видите, что это рука судьбы? Верните мне сына и забирайте все, что у меня есть. Его отец и деды прославились на море, и ни один моряк не может остаться глух к мольбе за их внука. Вдова де Лэси молит о милосердии. Их кровь течет в его жилах, и вы не посмеете пролить ее. Смотрите! Мать на коленях умоляет вас помиловать ее дитя! О! Верните мне сына! Отдайте моего ребенка! ..

Слова ее замерли в воздухе, и на корабле воцарилась тишина. Мрачные пираты в смущении переглядывались; даже их суровые черты выражали душевное волнение. Но жажда мести слишком овладела их сердцами, чтобы ее можно было потушить единым словом. Неизвестно, каков был бы конец этой сцены, если бы в дело не вмешался тот, чьей воле пираты привыкли подчиняться. Он умел веети их за собой и по своей прихоти раздувать, поддерживать или гасить их пыл. С минуту он молча смотрел вокруг, обводя глазами людей, которые отступали перед его взглядом, но даже давнишние приспешники, привыкшие покоряться его воле, не могли понять странное поведение этого удивительного человека. Взгляд его был взволнован и дик, лицо так же бледно, как у несчастной матери. Трижды губы его пошевелились, но ни один звук не вырвался из груди; наконец в ушах затаившей дыхание толпы раздался его голос, твердый и решительный, несмотря на слышавшееся в нем волнение.

— Разойдитесь! — сказал он, повелительным жестом подкрепляя непреложность своего приказа. — Я справедлив, но требую полного повиновения. Утром вы узнаете мою волю.

Глава XXXII

… Сохранилась

Она доныне. Мудрою природой

Отмечен он, чтобы легче можно было

Признать его.

И вот настало это утро, а вместе с ним наступила и полнейшая перемена в судьбе героев нашей повести. «Дельфин» и «Стрела» по-прежнему шли вперед бок о бок, как добрые друзья. На военном корабле вновь реял английский флаг; гафель «Дельфина» был пуст. Повреждения, причиненные шквалом и войной, были исправлены, и для неискушенного взора славные корабли готовы были сызнова отражать натиск врага и бурной стихии. К северу простиралась длинная, подернутая синей дымкой полоса — земля была близко; три или четыре береговых судна, видневшихся неподалеку, еще раз свидетельствовали о самых мирных намерениях пиратов.

Однако истинные их планы все еще оставались тайной, скрытой в груди одного Корсара. Сомнение, растерянность и, наконец, недоверие сменялись на лицах пленников и даже его собственных матросов. Всю долгую ночь после этого богатого событиями дня Корсар провел без сна, молча шагая взад и вперед по палубе, погруженный в свои мысли. Изредка он произносил краткие слова команды, но, если кто-нибудь осмеливался обратиться к нему с посторонним делом, он жестом, не терпящим возражения, запрещал нарушать свое одиночество.