Палач, или Аббатство виноградарей - Купер Джеймс Фенимор - Страница 35

— Что ж, у меня еще будет время подумать. Но ты направишься в Милан, как только завершатся празднества в Веве.

— Воин обязан повиноваться долгу. Мне предоставляют частые и продолжительные отпуска, ввиду важных семейных дел, но таковые поблажки принуждают меня быть особенно точным. Все мы, конечно, платим тяжкий долг натуре, но наши добровольные обязательства я почитаю наиболее важными.

Девушка слушала его, затаив дыхание. Сигизмунд никогда, ни единым словом, не обмолвился о своей семье, во всяком случае в присутствии Адельгейды. С родней у юноши, наверное, были связаны настолько неприятные воспоминания, что и теперь лицо его помрачнело; умолкнув, Сигизмунд, казалось, совершенно позабыл о своей прекрасной собеседнице. Девушка постаралась отвлечь его от болезненных мыслей, дав беседе другое направление. По непредвиденной, но роковой случайности попытка отсрочить объяснение только ускорила его.

— Мой отец часто рассказывал мне о виде из замка де Блоне, — сказала Адельгейда, выглядывая из балконной двери, хотя пейзаж великолепно был виден и с места, где она сидела, — но мне почему-то казалось, что дружеское расположение мешает ему судить беспристрастно.

— Ты была к нему несправедлива, — заметил Сигизмунд, подойдя поближе к балкону. — Блоне превосходит все старинные швейцарские замки хотя бы только потому, что отсюда открывается великолепнейший вид. Взгляни-ка на это коварное озеро, Адельгейда! Кто бы мог вообразить, что это дремлющее зеркало еще недавно представляло собой бурлящий котел, где мы находились посреди бешеных волн — беспомощные, без надежды на спасение!

— Без надежды на спасение — и это ты говоришь о себе, Сигизмунд!

— Не забывай, что, если бы не выдержка и сноровка того отважного моряка, мы не остались бы в живых.

— Но что было бы со мной, если бы барк благополучно достиг гавани, а мой отец и его друг разделили судьбу злополучного капитана и торговца из Берна!

Сердце юноши учащенно забилось, ибо голос Адельгейды звучал с непривычной для него нежностью, чего никогда не бывало прежде.

— Пойду поищу того смельчака, — сказал Сигизмунд, опасаясь вновь утратить самообладание ввиду такого искушения, — пора его отблагодарить.

— Нет, Сигизмунд, — с настойчивостью заявила девушка, и ноги его словно приросли к полу, — не уходи. Мне нужно сказать тебе что-то — относительно моего будущего счастья, и — мне верится — также и твоего.

Сигизмунд был ошеломлен, ибо, несмотря на то, что Адельгейда то краснела, то бледнела, речь ее была спокойна и исполнена достоинства. Он занял стул, на который она молча указала, и сидел неподвижно, словно окаменев, вслушиваясь в каждое ее слово. Адельгейда поняла, что объяснение неизбежно и что отложить его теперь было бы недостойно ее. Сословная гордость и, возможно, уклончивость, присущая женскому полу, вновь заставили было ее уйти от разговора, но девушка вняла голосу более возвышенных побуждений. .

— Тебе, наверное, радостно, Сигизмунд, вспоминать о своих добрых поступках. Ведь если бы не ты, Мельхиор де Вилладинг остался бы бездетным; либо я, дочь его, была бы теперь сиротой. Сознавать, что у тебя хватило воли помочь своим друзьям, наверное, доставляет наибольшее удовольствие.

— Ради тебя, Адельгейда, я готов перенести любую опасность, — ответил Сигизмунд приглушенным от волнения голосом. — Счастье быть полезным тебе и тем, кого ты любишь, я бы не променял на императорский трон. Однажды я уже выдал тебе свою тайну, и сейчас напрасно было бы это отрицать. Ты знаешь, что я люблю тебя; люблю вопреки собственной воле. И я рад сказать тебе, что буду любить тебя, пока жив. Никогда не намеревался я тревожить этими признаниями твой скромный слух, который не следует ранить бесполезными откровениями, но — ты улыбаешься, Адельгейда! — неужто твоя нежная душа насмехается над бесплодной страстью?

— Почему тебе моя улыбка кажется насмешливой?

— Адельгейда! — ах, нет, это невозможно. Такой человек, как я, — незнатный, безымянный, не должен высказывать своих желаний девушке благородной и с великолепным будущим!

— Это возможно, Сигизмунд. Или ты не принимаешь во внимание ни сердца Адельгейды де Вилладинг, ни благодарности ее отца?

Юноша пристально вгляделся в лицо Адельгейды, которая, открыв ему свои тайные чувства, покраснела до корней волос, более от волнения, нежели от стыда, ибо она встретила его страстный взгляд с нежной доверчивостью, на которую только способна чистая и любящая душа. Она верила и имела все основания верить, что слова ее должны доставить ему удовольствие — и от ее ревнивой наблюдательности не укрылся бы ни один оттенок счастья. Но вместо вспыхнувшего радостью взора она увидела, как лицо его исказилось гримасой боли. Дыхание юноши сделалось затрудненным, взор блуждал, и губы горестно искривились. Он обхватил руками голову, как если бы испытывал величайшую муку, и холодная испарина покрыла его лоб и виски крупными каплями.

— Адельгейда! Милая моя Адельгейда! Ты сама не понимаешь, что говоришь. Такой человек, как я, не может быть твоим супругом.

— Сигизмунд! Отчего ты в таком горе? Ответь мне; облегчи свою душу словами. Клянусь тебе, что согласие моего отца сопутствует моему сердечному расположению. Я люблю тебя, Сигизмунд, — так что же мешает тебе взять меня в жены? Что тут можно еще добавить?

Юноша взглянул на нее недоверчиво, как если бы мысли его стали обретать большую отчетливость; так обычно смотрят на вновь обретенное, некогда безнадежно утраченное сокровище. Сумрачно покачав головой, он закрыл лицо ладонями.

— Ничего больше не говори, Адельгейда, — пощади меня и себя, ради Бога! Ты никогда не сможешь быть моей! Законы чести запрещают такой брак; с твоей стороны это было бы безумием, а с моей — бесчестным поступком; наш союз невозможен. И что за роковая слабость удерживала меня возле тебя — я всегда ужасался, что…

— Ужасался?

— Ах, не повторяй моих слов: я сам не знаю, что говорю. Ты и твой отец, в приливе благодарности, решились на благородный поступок — но, с моей стороны, было бы недостойно, пользуясь случайностью, согласиться на ваше предложение. Как взглянут аристократы и бюргерство кантона на то, что благородная, богатая, красивая, добрая девушка — другой такой и не сыскать — выходит замуж за безымянного, бездомного наемника, у которого нет ничего, кроме меча и дарованной ему природой силы? Твой отец рано или поздно задумается над этим, и давай лучше забудем наш разговор.

— Если бы я внимала голосу обыкновенного женского самолюбия, твой отказ принять предложение и мое, и моего отца, разумеется, вызвал бы во мне неудовольствие. Но меж мной и тобой не должно быть ничего, кроме святой истины. Мой отец хорошо взвесил все обстоятельства и благородно решил не придавать им никакого значения. Что же касается моих достоинств, они ничто в сравнении с твоими. Да, ты не аристократ по рождению, но уж пусть лучше я сравняюсь с тобой, став ниже в обществе, чем останусь до конца дней своих жить в окружении бессердечной, тщеславной суеты.

— Доброе, чистое дитя! Но что в том проку? Наш брак невозможен.

— Если у тебя имеются возражения, которые неприлично выслушивать несчастной, но добродетельной девушке…

— Прекрати, Адельгейда! Не надо подобных слов. Я и без того достаточно унижен, к чему еще эти ужасные подозрения!

— Но тогда почему же наш брак невозможен, если мой отец не только согласен, но и желает этого брака?

— Дай мне время, чтобы поразмыслить, — и тогда ты узнаешь все, рано или поздно. Да, по крайней мере, твоя благородная искренность заслуживает этого. По справедливости, я должен был бы сразу тебе все открыть.

Адельгейда слушала его с молчаливым пониманием, ужасаясь той несомненной внутренней борьбе, которая мучительно происходила в душе юноши. Кровь отхлынула от щек Адельгейды, но одухотворенное лицо ее, выражавшее одновременно изумление, ужас, нежность и тревогу, было прекрасно. Юноша, заметив, что страдание его передается Адельгейде, огромным усилием воли подавил волнение и взял себя в руки.