Палач, или Аббатство виноградарей - Купер Джеймс Фенимор - Страница 48

Все актеры, которые играли на лужайке перед возвышением, покинули площадь и отправились в город, чтобы сыграть представление перед теми, кого не вместила площадь. Многие из почетных зрителей, воспользовавшись перерывом, покинули свои места и отошли в сторонку, чтобы поразмяться. Среди тех, кто совсем ушел с площади, были бейлиф и его друзья: они расхаживали по прогулочной дорожке вдоль берега озера и беседовали, обсуждая подробности веселого представления. Бейлиф собрал вкруг себя всех, заспорив об актерской игре, и синьор Гримальди не смог отказать себе в удовольствии выставить напоказ всю ту путаницу, которая царила в голове правоверного Петера относительно священной и мирской истории. Даже Адельгейда была вынуждена смеяться над его очевидно нелепыми высказываниями, хотя мысли девушки вскоре склонились к тем заботам, которые давно уже ее волновали. Сигизмунд молча шагал рядом с ней, и Адельгейда, воспользовавшись тем, что внимание всех поглощено смехотворными разглагольствованиями бейлифа, возобновила прерванный разговор.

— Я надеюсь, что твоя милая и скромная сестра никогда не пожалеет о сделанном ею выборе, — сказала она, убавляя шаг и еще более отставая от спутников, которым не предназначались ее слова. — И все же это ужасное насилие над чувствами девицы, когда ее вот так выводят напоказ, пред очи целой толпы, ради произнесения обета верности!

— Бедняжка Кристина! Судьба ее с младенческих лет достойна сожаления. Невозможно сыскать более чистой и нежной души, которая готова сжаться от всякого грубого прикосновения; и все же, куда бы несчастная ни обратила взор, всюду она видит только грубые предрассудки и обращение, способные свести с ума столь ранимое создание. Ах, Адельгейда, наверное, это несчастье — не получить образования и быть взращенным в невежестве, в потворстве грубым страстям; но иметь возвышенный ум, которому претят правила этого жестокого, себялюбивого общества…

— Ты говорил о своей доброй, милой сестре.

— Да, она милая и добрая. Сердце у нее нежное и кроткое. Но как поступить скромной, кроткой девушке при столь несчастных обстоятельствах? Желая отвратить от детей семейное проклятье, мой отец с ранних лет отправил Кристину прочь из родного дома. Чужие люди воспитали ее, и девочка долго, слишком долго не знала о своем наследственном проклятии. Но когда материнская гордыня принудила мою мать разыскать свое дитя, Кристина изведала всю горечь унизительной истины. Однако она, имея кроткую душу, скоро покорилась обстоятельствам или, во всяком случае, научилась не показывать своих истинных чувств, и, кроме первых дней мучительного потрясения, никто уже больше не слышал от нее жалоб на жестокость

Провидения. Самоотречение этой смиренной девушки служит упреком моему бунтарскому характеру, ибо, Адельгейда, не скрою от тебя правды: я проклял все, что мог, в безумии наблюдая крушение собственных надежд! О, я даже проклял несправедливость своего отца, который не приставил меня к плахе, дабы я научился гордиться тем, чему ныне ужасаюсь! Совсем не то Кристина: она всегда платила родителям нежностью за их любовь, как и полагается всякой дочери, тогда как во мне, вместо сыновней привязанности, они находили только ропот. Проклятье нашего рода — в несправедливых законах страны, и потому никого из нас нельзя считать виноватым, — так рассуждает моя бедная сестра и с благодарностью встречает родительские заботы. Хотелось бы мне обладать ее благоразумием и способностью к самоотречению!..

— Твоя сестра рассуждает так, как подобает всякой женщине, в чьем сердце живет любовь, а не гордыня. Именно любовь делает ее правой.

— Я не отрицаю ее правоты. Но несправедливое сострадание всегда делало меня неспособным любить тех, к чьему роду я принадлежу. Нельзя проводить столь решительное различие меж нашими привычками и привязанностями. Воины суровы по своей натуре и не могут с легкостью подчиняться наподобие того, как женщина подчиняется своему…

— Долгу, — серьезно сказала Адельгейда, заметив, что Сигизмунд заколебался, подбирая нужное слово.

— Да, если хочешь, долгу. Слово, которому ваш пол придает чрезвычайно важное значение; не знаю, можно ли сказать то же о мужчинах.

— Не может быть, чтобы ты не любил своего отца, Сигизмунд. Решимость, с которой ты бросился к нему во время бури, желая спасти ему жизнь, опровергает все твои сетования.

— Господь покарай меня, если в душе моей недостает естественного влечения, которое и побуждает к таковым поступкам; и все же, Адельгейда, это ужасно — не испытывать глубокого уважения и неизменной любви по отношению к тем, кто произвел тебя на свет! Кристина в этом отношении счастливее меня: этим она обязана, вне сомнений, простоте своей жизни и инстинктивному сочувствию, которое обычно роднит женщин. Я сын палача; эта ужасная истина отравляет своей горечью все мои воспоминания о доме и о привязанности родных. Бальтазар, наверное, проявил по отношению ко мне доброту, когда отдал меня на воспитание в другую семью; но милосердие его было бы полным, если бы мне никогда не открыли правду!

Адельгейда молчала. Хотя она понимала настроения Сигизмунда, который много лет был оторван от родной семьи, девушка все же не могла всецело одобрить неуважительное отношение сына к своим родителям, какова бы ни была его судьба.

— Ты с твоим сердцем, Сигизмунд, не можешь ненавидеть родную мать! — сказала она наконец после продолжительного раздумья.

— Твое замечание справедливо; наверное, я плохо выразил свои мысли, если слова мои оставляют подобное впечатление. Когда я более спокоен, я считаю свое происхождение всего лишь несчастьем и испытываю благодарность к родителям за то, что они дали мне хорошее образование, хотя оно и делает меня менее способным понять их чувства. Кристина же имеет сердце любящее и самоотверженное, точь-в-точь как наша бедная мать. Нужно знать и видеть эту чудесную женщину, Адельгейда, чтобы понять всю несправедливость и жестокость обычаев света.

— Мы сейчас говорили о твоей сестре. Выдают ли девушку замуж, не справившись о наклонностях ее сердца?

— Надеюсь, нет. Кристина кротка по натуре, но слабой ее не назовешь, судя по тому, как она несет бремя нашего совместного горя. Она давно приучила себя смотреть на собственные дела сквозь призму самоотречения и слишком мало ценит себя. Увы, слишком многое в жизни зависит от того, насколько мы умеем ценить себя; ибо тот, кто уничижает себя — не перед Богом, но перед людьми, — привыкает получать меньше, чем достоин по справедливости, и влачит поистине жалкое существование. Кристина, тихая и смиренная, с тех пор как узнала правду о своем происхождении, убеждена, что любой юноша, который согласен взять ее в жены, выказывает тем самым необычайное благородство и наделен множеством добродетелей; уверенность эта служит к ее утешению, хотя и является порождением девического воображения, слишком далеким от действительности.

— Ты коснулся весьма деликатной области человеческого знания: того, насколько верно мы воспринимаем самих себя, — заметила Адельгейда, улыбнувшись горячности взволнованного брата Кристины. — Однако помимо опасности расценивать наши интересы слишком низко, существует и другая опасность — ставить их слишком высоко, хотя я всецело согласна с тем, как ты проводишь разницу между низменной суетностью и самоуважением, без которого невозможен никакой успех. Но, если верить твоей оценке, Кристина навряд ли полюбит того, кому она недостаточно дорога.

— О Адельгейда! Ты никогда не знала, что такое всеобщее презрение; как же тебе понять, насколько уважение и почтение привлекательно для тех, кто никогда не видел их! Сестра моя, привыкшая, что все надежды ее бесплодны, встретив юношу, по ее мнению, справедливого, не может не испытывать по отношению к нему чувства благодарности. Я, конечно, не скажу наверняка — ибо Кристина скоро станет его женой, — но меня не покидает опасение, что она ценит его именно за то, что он женится на девушке, презираемой всеми; при иных обстоятельствах она навряд ли бы отдала ему свое сердце.