Мужская школа - Лиханов Альберт Анатольевич - Страница 67

Этот Витька был добродушный парень, тетрадки мне давал, я задачи списывал, за домашние задания стал получать кое-когда и четвёрки, но вот на устных, у доски, разборках, вял и умирал. Однако, как я уже говорил, учитывая моё общественное положение, ко мне не вязались, и я хоть и не плыл, но и не тонул. Так, бултыхался.

Однако бултыхания всякого рода меня угнетали своей нерезультативностью, видно, сказывались занятия спортом. В конце концов, по шпаргалкам можно сдать экзамены в школе, что же касается какого-нибудь инженерного института, я сам себе сумел честно сказать ещё тогда, отложив зеркало: это не для тебя.

Но речь ведь шла не о чём-нибудь, а о будущей жизни, козлу ясно. Профессию выбирают на раз и со смыслом. А вот смысла-то мне и недоставало.

Я был томим неясными желаниями. То мне вдруг захотелось стать геологом после какого-то фильма. Но через неделю передумал, да и поделом; что я мог знать о геологии? Минералы, может, собирал?

Правда, у меня была великая мечта. Вполне даже определенная. Ведь если вы помните, я занимался фотографией в кружке на станции юных техников. А мечтой всех фотографов всегда бывает только одно кино. Киносъемочных аппаратов у нас тогда в кружке не было, и никто никогда даже не пытался мечтать об этом — уж слишком недостижима такая мечта, но как-то так получилось, что всякий идейный фотолюбитель, а не просто случайный человек трах, бах, проявил, напечатал и думает, что он умеет снимать, болван! считал себя человеком кино, движущейся фотографии. Ведь все принципы одни! Композиция, мастерство построения кадра, передний и задний план…

Но я знал ещё с восьмого, а может, даже и раньше: на операторов кино учат только в московском ВГИКе и принимают каждый сезон человек десять-двадцать. На всю-то страну! Так что конкурс на операторский факультет был сто к одному, не меньше. И ему предшествовал совершенно жуткий экзамен — по профессиональному мастерству, так что…

Так что тайное моё желание было известно одному-единственному человеку — великому Юре Зябову.

17

Чем был велик Юра?

Прежде всего он не ругался. Все мы прошли в нашей спартанской школе и очень быстро освоили тот поразительно доходчивый мужской язык, в котором, кроме предлогов и междометий, нет ни одного печатного слова. И Юра прошёл, как же, ведь уши не занавесишь. Железный человек уроки прошёл, а ни одного грязного слова не повторил.

Я до сих пор гадаю, почему он такой был, единственный в своем роде? И не нахожу ответа. Редкий жизненный случай: человек смеётся в ответ и ничего не объясняет. А может, это и есть объяснение? Без объяснения?

Еще Юра почему-то не любил летом загорать. Все облупятся три раза, кожу с себя спустят, а он всё беленький, хотя ведь купаться на речке любил, ничего не скажешь. Тут он, правда, объяснял: я, мол, не загораю, а только краснею, но это же не объяснение — сперва покраснеешь, потом пожелтеешь, как все. Но Юра был человек твёрдых правил. Вот! Это его главное достоинство. Если скажет что, никогда не подведёт. И мы с ним, мечтая об операторском факультете ВГИКа, дали слово держать наши намерения в полной тайне от всех. Потому что поступить трудно, почти невероятно, и смысла болтать заранее просто нет — будут потом спрашивать каждый кому не лень: ну, как кино? А что ответишь?

С Юрой мы в фотокружке бог знает сколько лет назад подружились. С ним очень легко: лишнего не говорит, хотя ни от каких тем не уклоняется. Но сам к тебе не лезет.

Думаю, что таким человеком он сделался не сам по себе. У него была больная сестрёнка. Плохо говорила, глаза навыкате, тяжёлый подбородок, белёсые волосы. Это какое-то таинственное уродство рождения. На улицу она почти не выходила. И что не такая, как все, видимо, понимала. Но разве станешь об этом с ней говорить? Сколько раз я бывал у Юры дома, с ней, этой больной сестричкой все всегда говорили голосом ровным и как с вполне здоровой. Вот только слова пояснее да погромче выговаривали, будто человеку, который неважно слышит. Поэтому, наверное, Юра и вырос такой: приветливый со всеми, но сдержанный, на любой вопрос охотно ответит, но сам без нужды не говорит и всё больше помалкивает.

Ещё меня в Юриной жизни поражала весна и осень. Они жили в подвале, из их окошка даже глядеть как-то неудобно: тротуар рядом, и у прохожих женщин всё видно. Некоторые ещё остановятся поболтать, просто конец света. Хорошо, если молодые. А если — нет…

Юра в ответ на мои взгляды мельком улыбался, точно от дурости моей отмахивался, от окна отходил, наверх старался не глядеть. Но дело не в этом.

Дело в том, что весной, когда таял снег, в подвале, где Юра жил с мамой и сестрой, стояла вода. Прямо на полу. Её отчерпывали, но ничего не помогало. Тогда прямо в воду клали кирпичи, а на кирпичи доски и прямо по мосткам в комнате ходили.

Забавно: стоит кровать с набалдашниками, чистая, нарядная, подушки расшитыми накидками укрыты, покрывало на одеяле тоже красивое, а ножки кроватные — в воде. Стол с белой скатертью в воде. Комод тоже в воде.

Это, конечно, мне интересно, с непривычки-то, а как если жить тут всегда? Вот Юра и вырос таким серьёзным, потому что дома у него забот хватало очень даже непростых. Ну и надо прибавить, что старше меня был Юра на целый год. Летом, после моего девятого он решил ехать поступать во ВГИК, а летом предыдущего года съездил к своему дядьке в Москву и целую неделю проторчал в институте: узнавал, что за творческий экзамен, какие вопросы в билетах по остальным предметам, и отчётливо понял там просто заваливают. И тем не менее всю зиму готовился как проклятый.

Не в силах вырваться из объятий тренировок, интеллигентных разговоров у книжного магазина и бесконечных гастролей по танцевальным вечерам, я являлся к нему лишь изредка, готовый принять любую укоризну, но Юра, ничего не замечая, сдержанно показывал всё новые опыты: постановочные натюрморты какие-то деревянные шары и пирамиды на слепяще белом фоне, фрукты — и где только достал-то в конце зимы? — на расписном блюде, шахматные фигуры, причудливо снятые очень крупно, в контражур, это значит против солнца, что подчёркивает контрастность предметов и умение работать светом.

Еще Юра рассыпал передо мной целый веер незнакомых лиц, сфотографированных им в разном ракурсе, то есть в разных поворотах, тоже с искусственной подсветкой. Словом, человек готовился всерьёз, а я только болтал с ним об этих серьёзностях, близко даже не приблизившись к профессиональному уровню, которым уже давно владел Юра. Мне казалось, он уходит, уплывает куда-то от меня и вот эта скорость, с которой он удаляется, мне уже неподвластна. И всё же я говорил с Юрой, а уходя от него, всё забывал в умопомрачении бесконечных вечеров танцев и, возвращаясь, ясно понимал, что расстояние между нашими умениями ещё увеличилось и что пора бы мне от чего-нибудь отказаться и что-то выбрать из многообразия моих увлечений, очень даже пора, ведь иначе всё можно профукать и остаться с носом.

Юра же, деликатный человек, ничего мне не говорил, ни до чего не допытывался, и получалось так, что нашей общей тайне верно служил он один.

18

Но всё-таки почему же могла возникнуть мечта о профессии кинооператора в провинциальном городке, у ребят, чьи родители так далеки от искусства? И ведь имели в виду мы вовсе не профессию оператора-хроникёра, что всё-таки можно было себе вообразить — то он на полюсе снимает, то в шахте. Тут его работу объясняет скорее разнообразие жизни и географии, так что интерес мог бы в этом случае не секретами мастерства измеряться, а совсем другим — поездками, многознанием, возможностью всюду пройти и везде оказаться. Так нет, мы мечтали о постановочном художественном кино.

И, как мне кажется, тут есть своё, если можно так выразиться, общественное объяснение, кроме того, что мы с Юрой оба увлекались и более или менее прилично освоили фотографию.

Дело, я думаю, ещё в том, что в наше время не было телевидения. Это чуть позже, года через четыре, поступив в университет, я окажусь в доме, хозяева которого только что осчастливили себя телевизором КВН с малюсеньким экраном, перед которым устанавливалась стеклянная выпуклая фиговина, наполняемая водой, этакая большая линза, чтобы крупнее всё видеть. Так что мы выросли в мире кино. «Важнейшего из искусств», как учил нас товарищ Ленин с младенческих лет. И мы с ним были полностью согласны.