Зверобой, или Первая тропа войны - Купер Джеймс Фенимор - Страница 80

— Если я уйду, то с тяжелым сердцем, и это из-за вас, Джудит: я бы предпочел взять вас с собой.

— Об этом не стоит больше говорить, Марч. Лишь только стемнеет, я отвезу вас на берег в одной из наших пирог. Оттуда вы можете пробраться к ближайшему форту. Когда придете на место и вышлете сюда отряд…

Джудит запнулась при этих словах, так как ей не хотелось сделать себя мишенью для пересудов и подозрений со стороны человека, который не слишком благосклонно смотрел на ее знакомство с гарнизонными офицерами. Непоседа, однако, понял ее намек и ответил совершенно просто, не пускаясь в рассуждения, которых опасалась девушка.

— Я понимаю, что вы хотите сказать и почему не договариваете до конца. Если я благополучно доберусь до форта, отряд будет выслан для поимки этих бродяг, и я приду вместе с ним, потому что мне хочется увидеть вас и Хетти в полной безопасности, прежде чем мы расстанемся навеки.

— Ах, Гарри Марч, если бы вы всегда так говорили, я могла бы питать к вам совсем другие чувства!

— Неужели теперь слишком поздно, Джудит? Я грубый житель лесов, но все мы меняемся, когда с нами начинают обходиться иначе, чем мы привыкли.

— Слишком поздно, Марч! Я никогда не буду питать к вам или к другому мужчине — за одним-единственным исключением — тех чувств, которые вы бы желали найти во мне. Ну вот, я сказала достаточно, не задавайте мне больше никаких вопросов. Лишь только стемнеет, я или делавар свезем вас на берег; вы проберетесь оттуда на берега Мохока, к ближайшему форту, и вышлете нам подмогу. А теперь, Непоседа… Ведь мы друзья, и я могу довериться вам, не правда ли?

— Разумеется, Джудит, хотя наша дружба стала бы гораздо горячее, если бы вы согласились смотреть на меня так, как я смотрю на вас.

Джудит колебалась. Казалось, в ней происходила какая-то сильная внутренняя борьба. Затем, как бы решив отбросить в сторону всякую слабость и во что бы то ни стало добиться своей цели, она заговорила более откровенно.

— Вы там найдете капитана, по имени Уэрли, — сказала она, бледнея и дрожа всем телом. — Я думаю, что он пожелает вести отряд, но я бы предпочла, чтобы это сделал кто-нибудь другой. Если капитана Уэрли можно удержать от этого похода, то я буду очень счастлива.

— Это гораздо легче сказать, чем сделать, Джудит, потому что офицеры не всегда могут поступать, как им заблагорассудится. Майор отдает приказ, а капитаны, лейтенанты и прапорщики должны повиноваться. Я знаю офицера, о котором вы говорите, — это краснощекий, веселый, разбитной джентльмен, который хлещет столько мадеры, что может осушить весь Мохок, и занятный рассказчик. Все тамошние девушки влюблены в него и говорят, что он влюблен во всех девушек. Нисколько не удивляюсь, что этот волокита не нравится вам, Джудит.

Джудит ничего не ответила, хотя вздрогнула всем телом. Ее бледные щеки сперва стали алыми, а потом снова побелели, как у мертвой.

«Увы, моя бедная мать! — сказала она мысленно. — Мы сидим над твоей могилой, но ты и не знаешь, до какой степени позабыты твои уроки и обманута твоя любовь…»

Почувствовав у себя в сердце этот укус никогда не умирающего червя, она встала со своего места и знаков дала понять Непоседе, что ей больше нечего сказать.

Глава 22

…Та минута

В беде, когда обиженный перестает

О жизни размышлять, вмиг делает его

Властителем обидчика…

Все это время Хетти сидела на носу баржи, печально глядя на воду, покоившую в себе тела матери и того человека, которого она так долго считала своим отцом. Уа-та-Уа, ласковая и спокойная, стояла рядом, но не пыталась ее утешить. По индейскому обычаю, она была сдержанна в этом отношении, а обычай ее пола побуждал девушку терпеливо ожидать того момента, когда можно будет выразить свое сочувствие поступками, а не словами. Чингачгук держался несколько поодаль: он вел себя как воин, но чувствовал как человек.

Джудит подошла к сестре с видом торжественного достоинства, обычно мало свойственным ей; и хотя следы пережитого волнения еще были видны на ее красивом лице, она заговорила твердо и без колебаний. В этот миг Уа-та-Уа и делавар направились на корму к Непоседе.

— Сестра, — сказала Джудит ласково, — мне надо о многом поговорить с тобой; мы сядем в пирогу и отплывем немного от ковчега; секреты двух сирот не предназначены для посторонних ушей.

— Конечно, Джудит, но родители могут слушать эти секреты. Прикажи Непоседе поднять якорь и отвести отсюда ковчег, а мы останемся здесь, возле могил отца и матери, и обо всем поговорим друг с другом.

— Отца… — повторила Джудит медленно, причем впервые со времени разговора с Марчем румянец окрасил ее щеки. — Он не был нашим отцом, Хетти! Мы это слышали из его собственных уст в его предсмертные минуты.

— Неужели ты радуешься, Джудит, что у тебя нет отца? Он заботился о нас, кормил, одевал и любил нас; родной отец не мог сделать больше. Я не понимаю, почему он не был нашим отцом.

— Не думай больше об этом, милое дитя. Сделаем так как ты сказала. Мы останемся здесь, а ковчег пусть отплывет немного в сторону. Приготовь пирогу, а я сообщу Непоседе и индейцам о нашем желании.

Все это было быстро сделано; подгоняемый мерными ударами весел, ковчег отплыл на сотню ярдов, оставив девушек как бы парящими в воздухе над тем местом, где покоились мертвецы: так подвижно было легкое судно и так прозрачна стихия, поддерживавшая его.

— Смерть Томаса Хаттера, — начала Джудит после короткой паузы, которая должна была подготовить сестру к ее словам, — изменила все наши планы на будущее, Хетти. Если он и не был нашим отцом, то мы все-таки сестры и потому должны жить вместе.

— Откуда я знаю, Джудит, что ты не обрадовалась бы, услышав, что я не сестра тебе, как обрадовалась тому, что Томас Хаттер, как ты его называешь, не был твоим отцом! Ведь я полоумная, а кому приятно иметь полоумных родственников! Кроме того, я некрасива, по крайней мере не так красива, как ты, а тебе, вероятно, хотелось бы иметь красивую сестру.

— Нет, нет, Хетти! Ты, и только ты, моя сестра — мое сердце, моя любовь подсказывают мне это, — и мать была вправду моей матерью, Я рада и горжусь этим, потому что такой матерью можно гордиться. Но отец не был нашим отцом.

— Тише, Джудит! Быть может, его дух блуждает где-нибудь поблизости, и горько будет ему слышать, что дети произносят такие слова над его могилой. Мать часто повторяла мне, что дети никогда не должны огорчать родителей, особенно когда родители умерли.

— Бедная Хетти! Оба они, к счастью, избавлены теперь от всяких тревог за нашу судьбу. Ничто из того, что я могу сделать или сказать, не причинит теперь матери ни малейшей печали — в этом есть, по крайней мере, некоторое утешение, — и ничто из того, что можешь сказать или сделать ты, не заставит ее улыбнуться, как, бывало, она улыбалась, глядя на тебя при жизни.

— Этого ты не знаешь, Джудит. Мать может видеть нас. Она всегда говорила нам, что бог видит все, что бы мы ни делали. Вот почему теперь, когда она покинула нас, я стараюсь не делать ничего такого, что могло бы ей не понравиться.

— Хетти, Хетти, ты сама не знаешь, что говоришь! — пробормотала Джудит, побагровев от волнения. — Мертвецы не могут видеть и знать того, что творится здесь.

Но не станем больше говорить об этом. Тела матери и Томаса Хаттера покоятся на дне озера. Но мы с тобой, дети одной матери, пока что еще живем на земле, и надо подумать, как нам быть дальше.

— Если мы даже не дети Томаса Хаттера, Джудит, все же никто не станет оспаривать наших прав на его собственность. У нас остался замок, ковчег, пироги, леса и озеро — все то, чем он владел при жизни. Что мешает нам остаться здесь и жить совершенно так же, как мы жили до сих пор?

— Нет, нет, бедная сестра, отныне это невозможно.

Две девушки не будут здесь в безопасности, если даже гуронам не удастся захватить нас. Даже отцу порой приходилось трудно на озере, а нам об этом и думать нечего. Мы должны покинуть это место, Хетти, и перебраться в селения колонистов.