Элегия эллическая. Избранные стихотворения - Божнев Борис Борисович - Страница 2

2

«Печальным и убогим» назвал поэтический мир Божнева Георгий Адамович [7], отметивший, однако, безукоризненное формальное мастерство и искренность поэта, за циничной позой и эпатажем которого чувствовалась глубина переживаний и мучительная боль за печальное несовершенство мира и бессмысленность человеческого существования. Не случайно во многих стихотворениях сборника («Вымывшись и в белую рубашку…», «О, не смотри в оконную дыру…», «В толпе я смерть толкнул неосторожно…», «Ах, бабочка между домами…») доминировали темы самоубийства, смерти, прорыва за пределы постылой земной действительности. Традиционная романтическая тема неприятия «этого» мира, определившая идейно-эмоциональный колорит всей книги (примечательно и ее программное заглавие), зачастую решалась поэтом с позиции бескомпромиссного нигилистического отрицания земного бытия, вызывающего у лирического героя Божнева лишь брезгливое отвращение:

И с омерзением приемлю, И с отвращением смотрю На прогнивающую землю И безобразную зарю, И небо пухнет надо мной, И падаль чувствую дыханьем, А утренний прозрачный гной Мне отравляет обонянье. И вялый трупный привкус этот На языке моем во рту, И запах солнечного света Вновь вызывает тошноту...

(«И с омерзением приемлю…»)

Однако ни нарочитый цинизм, ни нигилизм не исчерпывали сложный и противоречивый художественный мир поэта, лирический герой которого был способен и на самоотверженный подвиг сострадания и служения людям («Старик! Тебе не тяжело мешки…», «Я на соломину чужого глаза…»), на бескорыстное восхищение хрупкой красотой природы и искусства («В четвертом этаже играют Баха…»), и на возвышенно-целомудренную любовь («В твоих объятьях можно умереть…», «Катушка ниток – шелковая бочка…», «Одни и те же каменного улья…»), и на искреннее покаяние и молитвенное просветление («Чтоб стать ребенком, встану в темный угол…»).

В самых проникновенных вещах Божнева (далекого и от «патологии», и от «цельности неприятия мира», приписываемых ему некоторыми критиками — тем же Г.Струве!) выражена вера в «мудрый и простой чертеж» божественного создания и всепобеждающую силу любви.

Следующий лирический сборник Божнева «Фонтан» (Париж, 1927), состоящий из восемнадцати восьмистиший, подтвердил его репутацию «самого опытного и взыскательного» (Г.Адамович) среди молодых парижских поэтов. Книга «ознаменовала собою поворот поэта в сторону «неоклассицизма» и заставила современников возвести литературную генеалогию Божнева к метафизической линии в русской лирике XIX века, к Баратынскому и Тютчеву, воспринятым поверх и независимо от посредничества символистов и акмеистов» [8]. По сути сборник представлял собою единый лирический цикл со сквозным образом фонтана, символизирующим «закованно-свободную» красоту человеческого духа и вечный круговорот бытия (образ, восходящий к стихотворению Ф.И.Тютчева «Фонтан»). В целом книга вызвала положительную реакцию эмигрантских критиков, отметивших «внимательную собранность» поэта, добившегося «необычной сдержанности» и «содержательности стиха <…> путем искусного подбора многозначительных образов и слов» [9]. Высоко оценил «Фонтан» даже такой строгий и придирчивый критик, как В.Сирин (В.В.Набоков): «В его [Божнева] стихах есть и мысль, и пение, и цельность. Некоторая извилистая неправильность фразы в ином восьмистишии создает своеобразное очарование, как бы передавая музыкально-воздушные повороты воды <…>. О недостатках не хочется писать – столь усладительны эти стихи…» [10]

Тем не менее Божнев не избежал упреков в излишнем увлечении «словесной и образной игрой, порою убивающей <…> «поэтическую непосредственность» его стихотворений (мнение, высказанное М. Слонимом), в стремлении «блеснуть техникой за счет вкуса и меры» [11]. Некоторые рецензенты, считавшие, что в основу поэтического мировоззрения Божнева легло «сальерическое начало» (А.Леонидов) [12], обвиняя поэта в холодности и рассудочности. Например, в рецензии А. Бахраха читаем следующее: «Порой в формальной вылощенности божневских стихов есть нечто преувеличенное, холодок, от которого его восьмистишии слегка отдают бездушием» [13].

С теми же обвинениями подошли критики и к следующей книге Божнева, поэме «Silentium Sociologicum» (Париж. 1936), в центре которой стояла «проблема молчания и высказывания в искусстве» (М.Цетлин) [14]. По мнению Г.Адамовича, в ней «царит <…> невнятица, вызванная нагромождением слишком многозначительных слов, непрерывным напряжением тона, отсутствием теней, отсутствием свободы и простоты» [15]. Поэма была забракована и ведущим критиком парижской газеты «Возрождение» Ю.Мандельштамом: «Поэму нельзя назвать удачей: от Божнева можно бы ожидать большего. Свое переживание он засушил и явно снизил. Построение поэмы — чисто головное, почти публицистическое» [16]. Это мнение разделил и Ю. Терапиано, пренебрежительно назвавший «Silentium Sociologicum» «умствованием, изложенным в стихах», «почти что публицистической статьей на заданную тему» и выразивший мнение о том, что «Божневу сказать нечего» [17].

К тому времени Борис Божнев, женившийся на Элле Михайловне Каминер, приехавшей в Париж из тогдашней Палестины, постепенно отходит от активного участия в литературной жизни русского Парижа. После провала «Silentium Sociologicum» и выхода книги стихов «Альфы с пеною омеги» (Париж. 1936), оставшейся незамеченной критикой, связи поэта с русской литературной средой ослабевают настолько, что к концу 30-х годов он «сознательно порывает с эмигрантским литературным миром и все последующие издание адресует узкому кругу ближайших почитателей и друзей» [18]. Познакомившись с владельцем небольшой парижской типографии, Божнев самостоятельно печатает свои поэтические книги, используя старинный русский шрифт времен Елизаветы Петровны и бумагу XVIII века (чаще всего – старые обои, салфетки и даже нотную бумагу), которую за гроши добывал на Блошином рынке. Таким экзотическим способом, тиражом не более 100 пронумерованных и именных экземпляров, были напечатаны: лирический цикл «Саннодержавие. Четверостишия о снеге» (1939) [19], поэмы «Утешенность разрушения» (1939) и «Элегия эллическая» (1940) [20].

Рассылая свои книги (ныне представляющие собой библиографическую редкость) небольшому числу «истинных ценителей прекрасного», разбросанных едва ли не по всем пяти континентам (отсюда и название самодеятельного божневского «издательства» — «Five Continents»), скромный Борис Борисович прилагал к каждому экземпляру сопроводительное письмо примерно следующего содержания (полагаюсь на свидетельство Бронислава Сосинского): «Если Вам дорога русская поэзия, Вы должны принять эту гениальную поэму или сборник гениальных стихов), а за труды тяжкие гениального автора и чтоб он не умер с голоду и не ночевал под парижскими мостами Вы должны прислать ему, по крайней мере, 10 долларов США. Если у Вас их в данный момент нет, то одолжите у друзей, конечно, без отдачи: поворчат ваши друзья и… простят. Но зато Ваша библиотека украсится новым шедевром — эпохальной вехой в истории русской поэзии».