Сказание об истинно народном контролере - Курков Андрей Юрьевич - Страница 49

Совсем скоро Абунайка остановил собачек на самом краю площадки, и собачки обрадовались, увидев своих сородичей, завиляли друг другу обрубками пушистых хвостов.

Павел подошел к местным жителям и тут понял, что он уже был в этом месте — возил его сюда на аэросанях комсомолец Цыбульник по дороге на Хулайбу. И точно так стоял один деревянный столб с укрепленным на его вершине бюстом Ильича, на плече которого что-то было вырезано. Да, это было то самое место, «ленинский уголок», как называл его комсомолец.

Местные жители, как оказалось, привезли с собою дрова и в этот момент были заняты укладыванием их в особый квадратный костер, который, правда, еще не горел.

— А где Кривицкий? — спросил у Абунайки Павел.

— Уже-уже едет, — ответил старик. Ваплах подошел к деревянному столбу и сказал что-то на своем языке, глядя снизу вверх в лицо вождю.

— Э-э-эй! — донеслось откуда-то, и Павел, обернувшись, увидел, как к ним приближается еще несколько собачьих упряжек. Подъехав к площадке, они остановились. На одной из них лежал Кривицкий. Лежал он на животе.

Павел подошел, посмотрел на председателя Хулайбы. Тот был обвязан с ног до головы тонкими ремешками из оленьей кожи. Он что-то мычал, но понять его было трудно.

Ваплах уже разговаривал с только что приехавшими людьми. Потом он обернулся к Добрынину.

— Они говорят, что русский человек Цыбульник на снежной машине удрал, а русского человека Полторанина связали и в городе оставили. Он хороший человек, он ни разу «бурайсы» не говорил.

— Бурайсы?! — повторил Добрынин и задумался — ведь это был пароль для базара, сообщенный ему комсомольцем. — А что это слово значит?

— Убью, — ответил Ваплах.

Павел сделал шаг назад и с опаской посмотрел на урку-емца.

— Ты чего? — спросил он.

— Нет, «бурайсы» на местном языке означает «убью», — объяснил Ваплах. — Это слово такое, человек Кривицкий это слово очень любил.

— Ну и пароль! — Добрынин покачал головою и посмотрел на лежащего Кривицкого с большою справедливою злостью.

Старик Абунайка, хлопотавший вместе с другими около идола, вдруг подошел к Добрынину.

— Начинать можно, — сказал он. — Суд готов.

— Ну так начинайте! — разрешил Павел.

Несколько местных мужчин, а были они все как на подбор низкие, коренастые и, судя по всему, довольно сильные, подошли к саням, подняли Кривицкого и отнесли под столб, опустив его там на подготовленный квадратный костер.

Только теперь Добрынин понял, какое наказание приготовил для Кривицкого Абунайка, и он подошел к старику.

— Вы что, сжигать его будете? — спросил.

— Ага, — старик кивнул. — Очень много зла русский человек Кривицкий сделал, семь человек убил, один народ совсем из-за него пропал… надо сжигать…

Конечно, думал Добрынин, такого преступника надо убить. Но что-то в Павле протестовало против такого вида казни, и он, снова отыскав возле костра старика, подошел к нему и спросил:

— А может, у вас есть другое наказание, ну такое, чтобы тоже смертная казнь, но только без огня?

— Есть, конечно, — кивнул Абунайка. — Летняя, сейчас никак нельзя. Земля твердая, ледяная совсем.

— А что это за летняя? — больше из любопытства, чем из надобности поинтересовался народный контролер.

— Ну если кто-то убил человека или священного медведя, то его вместе с убитым надо в одной яме живым закопать.

— Да, — Добрынин посмотрел на коричневую твердую землю под ногами. — Это не подходит. Ну ладно, начинайте.

Абунайка крикнул что-то своим людям, они отошли от кострища, на котором лежал связанный Кривицкий. Потом один совсем молодой парень поднес к лицу председателя Хулайбы кружку с молочной водкой, влил ее в рот ему, а потом полил тарасуном волосы Кривицкого.

— Подождите! — сказал вдруг Павел, и тут же Абунайка посмотрел выжидательно на Павла и что-то проговорил тому парню.

Парень отошел.

— Я хочу его кое о чем спросить! — объяснил Добрынин и сам приблизился к лежащему на спине Кривицкому.

— Ты за что народного контролера Егорова убил? — наклонившись к лицу Кривицкого, спросил Добрынин. — И кто второй?

Кривицкий посмотрел на народного контролера с такой злобой, что Павел отшатнулся. Стало ему ясно, что Кривицкий — отпетый враг, ненавидящий не только самого Добрынина, но и всю Советскую страну, и вроде не было больше нужды с ним разговаривать, но все-таки попробовал Павел задать врагу еще один вопрос. Спросил он о судьбе урку-емецкого народа, но и на этот вопрос Кривицкий лишь злобно промычал и даже отвернулся демонстративно.

Добрынин тяжело вздохнул и отошел в сторону. Потом нашел взглядом Абунайку, кивнул ему, мол, начинайте.

Абунайка самолично поджег костер. Дров в этом костре было много, ведь в высоту он был метра полтора. Кривицкий попытался перевернуться или вообще скатиться на землю, но это у него не вышло — слишком крепко он был обвязан ремешками.

Старик запел что-то, обращаясь взглядом к бюсту вождя и кланяясь ему. Вскоре остальные стали подпевать Абунайке.

Пламя разгорелось. Затрещали дрова затрещали громко и мелодично, и понравился Добрынину треск, напомнивший о печке в его избе, но тут Кривицкий испортил этот звук, закричав что-то матерное.

Но на кричавшего внимания не обратили, и даже песню свою местные жители не прервали из-за этого крика.

Добрынину этот суд не очень нравился, но понимал он, что все происходит по местным национальным законам, которые надо уважать, как учил Ленин, и поэтому решил Павел просто уехать сейчас отсюда. И подошел к урку-емцу, который с готовностью согласился отвезти Добрынина в Хулайбу.

Добирались они на упряжке до города недолго. Первым делом подъехали к большому деревянному дому, где располагался кабинет председателя. Добрынин зашел, постоял у стола, посмотрел на меховой портрет, потом заглянул в другую комнату и обнаружил там связанного радиста, сидевшего на стуле перед радиостанцией.

— Ну? — спросил его Добрынин.

— А я при чем?! — совсем тихо и хрипло почти проплакал, а не сказал Полторанин. — Я — радист. Я что — знаю, кто должен эти шкурки забирать: японцы или китайцы.

— А об убийствах знал? — строгим голосом спросил Павел.

— О каких убийствах? — заныл радист. — Меня недавно прислали, позапрошлой ночью…

«А может, он действительно ничего не знал?» — подумал Павел и еще разок внимательно присмотрелся к лицу радиста.

Парень он был простой, и то, что он был так сильно напуган, показалось народному контролеру доказательством его невиновности.

— Ну ладно, — Добрынин подошел и принялся распутывать длинные кожаные ремешки, которыми Полторанин был обвязан. — Кривицкого уже наказали.

— Как наказали? — спросил радист.

— Совсем наказали, — ответил ему Павел. — А мне теперь надо в Москву добираться, доложить обо всем товарищу Калинину… только как туда добраться?

— Вам к военным надо, у них самолет есть, — потирая затекшие руки, подсказал Полторанин.

Про военных Добрынин как-то забыл, а ведь действительно — если у того аэродрома есть военный склад, значит и военные где-то недалеко должны быть!

— А как туда добраться? — спросил Павел.

— На упряжке, — проговорил Полторанин. — Можно, конечно, радировать, чтобы они свой транспорт прислали.

— Не надо, чего их беспокоить! — отмахнулся контролер. — Вот что, останешся здесь за Кривицкого, а я попрошу в Кремле выбрать кого-нибудь для Хулайбы, чтобы честный человек был. Понятно?

— Да, так точно… — ответил радист.

— Пошли, поможешь мне портрет Кривицкого со стенки снять!

Вдвоем они зашли в кабинет, придвинули стол к самой стене, и Полторанин снял с гвоздика «меховой» портрет.

— А зачем он вам? — спросил радист.

— Хочу товарищу Калинину показать, как доказательство преступления.

Ваплах так и сидел на санях у самого дома, когда Добрынин вышел на порог с портретом в руках.

— Ты дорогу к военным знаешь? — спросил Павел. Урку-емец кивнул.

— Тогда поехали, только заскочим сначала к тебе за моей котомкой и портфелем.